Нет повода поднимать тревогу

[Shingeki no BB]

Название: Нет повода поднимать тревогу
Автор: Солнечный клен
Бета: MeganeTori
Иллюстраторы: mechanical jellyfish и MeganeTori
Размер: макси, ~20 000 слов
Пейринг/Персонажи: Эрвин Смит/воллрайдер!Ривай Аккерман, почти незаметный Майк Захариус/Ханджи Зоэ, Кит Шадис, Найл Доук, ОМП
Категория: джен, слэш
Жанр: драма, экшен, романс
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Эрвин Смит вернулся из боя, в котором должен был погибнуть. Его газ был почти на нуле, и он оказался один на один с несколькими титанами. Он выжил, но так и не смог решить для себя, считать ли это удачей. Потому что там, за пределами Стен, он встретил кое-что... кое-кого гораздо опаснее и страшнее титанов.
Примечания/Предупреждения: 1. Еще как есть.
2. Кроссовер с компьютерной игрой «Outlast»; AU относительно событий приквела «A choice with no regrets» и основной манги. Таймлайн: 826-827 гг.
3. Хэппи-энд, но

спойлер.

вообще-то у автора довольно своеобразное представление о хэппи-эндах

, и дважды спойлер.

. А еще все мы помним, как закончился «Outlast».
4. ООС по желанию. Тонны флаффа, хотите вы этого или нет. Также присутствуют пхакостхые слова, и их много. Текст и иллюстрации приготовлены по этому рецепту. Вы предупреждены.
Скачать: .doc без иллюстраций | .doc с иллюстрациями | клип

Нет, говорят они. Нет, и давайте закроем тему.
Они отказывают уже в третий раз, и в третий раз Эрвин кивает и молча собирает разложенные на столе листы. Шорох бумаги скрадывает сторонние перешептывания и вздох, который снова не может удержать Шадис.
— Куда ты их дел? — спрашивает Шадис, как только дверь зеленого зала хлопает за его спиной. Эрвин демонстрирует ему папку, и выражение лица Шадиса становится точь-в-точь как в прошлую их попытку. Это смесь отвращения, ужаса и усталого торжества. — Их пора выкинуть, выкинь их, — произносит он, и когда Эрвин привычно уже качает головой, к усталости примешивается гордость. Есть лишь одна вещь, которую командор Шадис ценит больше смелости и ума, — это живучая, убийственная уверенность в собственной правоте.
— Настырный, — ворчит он тихо, — настырный и наглый, вот ты какой. А этот чиновник, который отказался голосовать, — ну, этот, еще в таком коричневом пиджаке. Как его?
— Клайд Сайнс.
— Все-то ты помнишь, Эрвин.
Шадис раздраженно проводит ладонью по волосам. Волосы у него растрепанные, топорщатся, он никак не может их побороть, и в целом неудивительно, что большинство членов совета не воспринимает его всерьез. Ему действительно недостает солидности.
И упрямства.
— Сдалась тебе эта ночная вылазка.
— Да, — отвечает Эрвин, плотнее сжимая папку. — Да, еще как сдалась.
Шадис устало трет ладонью между бровей.
— Твои друзья, — произносит Шадис, — а точнее, твои подруги, — тяжело добавляет он, — однажды сведут нас обоих, только тебя — с ума, а меня — в могилу.
Эрвин знает: на такое лучше не говорить совсем ничего, если не хочешь выслушивать чужие опасения насчет будущего. Своих более чем достаточно.
От здания администрации до перекрестка, на котором торгуют чаем, десять минут быстрым шагом, потом еще не забыть зайти за чернилами, а оттуда к одному из торговцев с бесконечно длинным списком условий сделки — переговорить насчет поставки на следующей неделе. Это становится чем-то вроде традиции: с утра побеседовать с администрацией, испоганить как следует себе день, а затем со спокойной душой отправляться окончательно его портить. Не сговариваясь, они с Шадисом всеми силами оттягивают момент возвращения в штаб.
— Терпеть не могу тряску, — вздыхает Шадис, когда они наконец устраиваются в экипаже. — Голова начинает болеть. Лишняя весточка старости. И еще этот яркий свет.
Эрвин задергивает шторку и, поймав благодарный кивок, закрывает глаза и прислушивается. Подковы цокают по камням. Этот звук притупляет мысли, и зеленый зал совета и час их разгромного поражения отдаляются вместе с каждым оборотом скрипучих колес. Тень у ног Эрвина мелко вздрагивает и замирает, и ни Эрвин, ни Шадис не замечают этого.
Как-то раз Шадис намекнул, что, если так пойдет дальше, он скоро начнет лысеть. «А когда я совсем облысею, Эрвин, разведка будет твоя». Он рассмеялся прежде, чем Эрвин успел ответить, и вежливой улыбки оказалось достаточно, чтобы замять прецедент.
Но иногда Шадис припоминает тот разговор, и это все меньше и меньше похоже на шутку.

***
— Чай, — весело и разочарованно произносит Ханджи. — Ты снова привез мне чай?
Эрвин протягивает ей круглую жестяную коробочку. Покачав головой, Ханджи выхватывает ее и начинает вертеть в руках.
— Если у тебя, Эрвин, — бормочет она, подцепляя ногтями крышку, — если у тебя столько желания дарить кому-нибудь чай, запомни уже, что я не люблю его. Тебе нужно изобрести кого-нибудь, кто любит. И найти новый способ просить у меня прощения за провалы.
— Наоборот.
— Точно, — отстраненно отзывается Ханджи, справляется наконец с крышкой и с любопытством принюхивается к содержимому, — точно, наоборот. Слушай, хорошо пахнут.
Ханджи подсовывает крышку под днище коробочки и ставит все это на подоконник — там уже стоят две очень похожие.
— В следующий раз — черный или зеленый? — спрашивает Эрвин, наблюдая за тем, как Ханджи пристраивает рядом со своей скромной чайной коллекцией грязные склянки.
— В следующий раз никаких чаев. Привози разрешение на ночную вылазку. Говорят, это на редкость душистая заварка. Давно мечтаю попробовать.
Это не заварка, а самая настоящая заварушка, и они с Ханджи оба об этом знают. Папка с бумагами жжет бок, Эрвин перехватывает ее поудобнее.
— Давай проваливай, — говорит Ханджи. — У меня еще куча дел.
Она поправляет очки и широко улыбается. Она не будет пить этот чай. Она ждет повода: пока Эрвин не добьется своего в баталиях с администрацией — ни глотка. Ханджи готова подождать еще — и еще, и еще немного. Она верит в него.
Она поворачивается спиной к Эрвину и рассеянно машет рукой на прощание. Он уходит, и Ханджи не видит, что его тень ползет вровень с ним, а потом вдруг дергается и резко опережает.

***
— А тепхр? — доносится из-за его спины в ту же секунду, как он поворачивает ключ в замке своего кабинета.
— А теперь да, Ривай, можно, — вздыхает Эрвин и оборачивается через плечо, чтобы еще раз взглянуть на то, как Ривай изменится. Прятаться больше не нужно, и тень у ног Эрвина разбухает, растягивается ввысь и вширь, расползается, как синяк на коже, и отрывается от земли. И тень, что осталась лежать на полу, наконец-то становится похожей на ту, какой она и должна быть — блекло-серой, послушной и безошибочно человеческой. А тугая субстанция, которую Эрвин назвал Риваем, приподнимается в воздухе и замирает, только оказавшись под потолком.
Все это происходит за каких-то пару секунд и совсем бесшумно.
Эрвин задирает голову и прищуривается, различая чужие очертания в темноте.
— Спускайся, — просит Эрвин и, не дожидаясь, когда Ривай спустится, усаживается за свой стол. Кладет папку с бумагами ровно перед собой, раскрывает ее, а после, недолго думая, горбится и утыкается лбом в первый же лист. Бумага шершавая и прохладная, это приятно.
— Эшй, — доносится справа, но Эрвин не поднимает голову. — Эйхш. Эй! Не джхело.
Конечно, не дело, Эрвин и сам это понимает, но груз очередной неудачи давит так, что сейчас невозможно терпеть. Никто не видит, в конце концов, можно себе позволить.
Хорошо, Ривай видит.
Можно себе позволить.
Прокатится год, или два, или, может, все пять, и он научится переносить это так, что совсем не будет заметно. Никто не догадается, когда он будет расстроен, или встревожен, или убит горем. Командор обязан держать лицо, а к обязанностям Эрвин относится ответственно, как никто другой. Но пять лет пока не прошли, и это глупо — не разрешать себе слабость, пока еще можно.
— Знхаезх, — раздается голос Ривая рядом. Он надтреснутый, как сухое дерево, мрачноватый и тихий. Он шуршит, вместо того чтобы звучать, и идет третий месяц, а Эрвин никак не может привыкнуть к этому. — Этшо веджз из-зар меня. Я знаю, что это из-за меня, — произносит Ривай неожиданно четко.
Обычно он разговаривает еле-еле, путая порядок слов, спотыкаясь на каждом, вытряхивая из себя звуки и вставляя их невпопад. Чаще всего его речь не что иное, как мешанина случайных согласных, и даже те даются ему с трудом. Самый короткий их с Эрвином разговор грозит растянуться на час, потому что один способен издавать только хрустящие шорохи вместо слов, а другому остается угадывать, что они означают. И это раздражает, время от времени откровенно злит, но чаще всего — нагоняет такую обессиленную тоску, что остается или выть, или молчать целыми днями.
Ривай всегда выбирает молчание, и через неделю нетронутой тишины Эрвин начинает думать: лучше бы выл. От отчаяния спасает только то, что сначала Ривай не говорил совсем.
— Гхжорлову поднихми. Обженхсь. Посжатри на меня, — произносит Ривай настойчиво. Эрвин оборачивается и смотрит — по поверхности тела Ривая проходит длинная волна ряби. Чем-то отдаленно напоминает человеческое дыхание. Только напоминает: Ривай представляет из себя… Эрвин не уверен, как правильно это назвать. Нечто. Искусственную сферу. Плотный полупрозрачный сгусток силы. Дымовой шар со свернувшимися в сердцевине спиралями — в детстве Эрвин воображал, что примерно так должен выглядеть страх. Или смерть.
Тело Ривая мелко и часто пульсирует, и чем дольше Эрвин смотрит на это, тем больше сил приходится приложить, чтобы задавить мысль: это она и есть. Она все-таки пришла за ним, почувствовав, что пора, но почему-то решила не торопиться, предложила проводить прямо до дома и даже согласилась на чай. На чай, усмехается про себя Эрвин. На чай — о таком даже думать нелепо.

Все дело в том, что Эрвин должен был умереть. Еще тогда, во время последней их экспедиции, когда черт его дернул взять на себя роль приманки. Отвлекать титанов, чтобы остальные оторвались от погони, — не такая уж самоубийственная идея для того, кто отлично обращается с приводом. Эрвин обращался с приводом недостаточно хорошо для того, чтобы справиться в одиночку, и это стало ясно в первые же минуты после того, как он дал своему отряду команду немедленно отступать.
Он рассчитал так, чтобы отманить титанов подальше от группы, а после вернуться назад — раздразнить, не сражаясь, и улизнуть, взяв скоростью. Лошадь у него была что надо, свежая и молодая, она бы выдержала эту гонку. И Эрвин вернулся бы к отряду героем, хотя плевать на геройство, главное, что живым, но — но он упал с лошади. Кобыла споткнулась о камень. Кто здесь только понаставил этих камней.
Тот же, кто придумал титанов.
Тот же, кто заведует всеми неудачами, провалами и несчастными случаями.
Тот же, кому наскучило наблюдать за тем, как он, Эрвин Смит, копошится в своей неспокойной жизни. Бог, у которого три каменных женских лица и которому наплевать на то, сколько у Эрвина смелых планов.
Эрвин не чувствовал правой руки. Он лежал на спине, не двигаясь, и слушал, как земля жалобно вздрагивала от тупых чужеродных шагов. Титанов было четверо, и, наверное, можно было вскочить, оглядеться, найти просвет, побежать — и застрять в уродливом кулаке на минуту позже. Но попытка сбежать разбудила бы страх и лишила возможности еще раз взглянуть на небо — и Эрвин не стал. Эрвин остался лежать.
А потом титаны взревели.
Эрвин услышал этот их рев, раненый, беспомощный, яростный, насыщенный ужасом — что-то засвистело, зазвенело, а потом раздался звук, который ни с чем нельзя спутать, если успел побывать хотя бы в одной экспедиции. Звук, с которым лопается титанья шкура и переламывается хребет.
Раз, непроизвольно начал отсчитывать про себя Эрвин, два — почему нет скрежета лезвия?..
Три, различил он, секунда тишины и — четыре. Эрвин выдохнул, с выдохом обострилась эта еще не осознанная, но уже прочная уверенность — он спасен, спасен, он найдет свою лошадь и выберется отсюда, он выживет, назло этим тварям он будет жить. Теперь только надо…
Он попытался опереться на правую руку — боль пронзила ее от запястья и до плеча. Вывих. Или, если не повезет, перелом. Скорее всего, перелом, решил Эрвин, не может же ему, в самом деле, настолько везти сегодня. И даже неважно, кто оказался настолько быстрым, чтобы прийти на выручку, — потом, когда Эрвин вернется, он обязательно разыщет этого человека в казармах и трижды горячо поблагодарит. А может, удастся сделать это сразу, не мог же этот кто-то уйти так быстро, да и зачем ему уходить?..
Эрвин все-таки поднялся и тут же понял: конечно, не мог. Он до сих пор здесь, и одно это понимание едва не заставило Эрвина отшатнуться, когда он увидел, кто оказался его спасителем.
Черная плотная сфера с неровными, будто обструганными краями, пульсировала на расстоянии вытянутой руки, и сквозь дымовую завесу внутри нее проглядывался скелет одного из титанов. Скелет истлевал. Черная сфера шевельнулась, подаваясь в сторону Эрвина. Вот сейчас будет пятый труп, обреченно подумал он, но остался стоять на месте, и сфера приблизилась еще немного и замерла, так и не коснувшись его.
— Шшхш, — раздалось из глубины сферы, и Эрвина окатило чем-то, что люди, когда они не перепуганы до смерти, зовут любопытством. С замирающим сердцем Эрвин выждал секунду, еще одну — и так и не решился протянуть руку.
— Спасибо, — прошептал Эрвин, склоняя голову.
— Ш-ш, — отозвалась сфера, она находилась совсем рядом с ним, и он был до сих пор жив. Это обнадеживало. Это давало шанс, что Эрвин все-таки вернется домой. Опасливо он сделал шаг в сторону и, затаив дыхание, повернулся к сфере спиной. Когда это странное существо последовало за ним, Эрвин ничего не сказал. Оно пошло за Эрвином, само, никто его не просил и не уговаривал, но никто не попытался и запретить. Как ему запретишь? Как можно что-либо запрещать кому-то, кто не просто сильнее — могущественнее тебя?
Может быть, думал Эрвин, поднося ко рту ладонь, чтобы подозвать лошадь, это существо просто хочет, чтобы я вывел его к другим, и тогда оно нападет. Может быть, думал он, наматывая поводья на руку, оно проследит, что я добрался до своих, а потом исчезнет. Может быть, и это будет самое неприятное, ему что-то от меня нужно.
Эрвин присоединился к остальным в последний момент — они уже возвращались, вот-вот должны были открыться ворота, и Эрвин с тоскливой беспомощностью отметил, что не хватает нескольких человек. «Несколько» — очень удобное слово, если говорить честно. «Несколько» ощущается не так холодно, как «почти треть корпуса». Эрвин встретился взглядом с Шадисом, и ему показалось, что тот облегченно перевел дух, увидев его. И вот так они и въехали в город.
Шхшш, тихо доносилось из-под лошадиных копыт, ш-ш.

— Этжхо я ужбхилих, — произносит Ривай уверенно.
— Тех титанов, — откликается Эрвин, — да.
— И тжхех люджхй.
Это тоже правда.
Первые дни после возвращения Эрвину показались кошмаром. Беда с его правой рукой — Эрвин ее все-таки сломал, и она ныла от боли. Повязка натирала шею. Ни ручка, ни карандаш не желали нормально держаться в левой ладони, и отчеты пришлось отложить. Тренировки тоже, поездки в столицу тоже — Эрвин чувствовал себя бесполезным, и все это вместе зудело под сердцем обидно и зло.
Дымовая сфера не отставала от него ни на шаг. Кроме Эрвина, никто не знал о ее существовании, и что-то ему подсказывало, что не стоит это менять. По крайней мере, пока не станет ясно, что этому существу от него понадобилось. Оно следовало за Эрвином везде, подозрительно легко приноровившись прятаться в тени, и его постоянное присутствие рядом портило вкус еды. Мешало спать и мешало думать.
Мешало.
Шш, шелестела оно иногда, шш, ш-ш-ш! — особенно по вечерам, когда Эрвин запирался в своем кабинете и принимался криво подписывать то, что мог подписать. Хш, хш-шш, назойливо шипело существо и замолкало только тогда, когда Эрвин начинал говорить. О чем угодно и как угодно — зачитывать особенно уморительные отрывки из писем администрации, или бормотать себе под нос, или рассказывать что-то из детства — например, про то, что с его правой рукой настоящая катастрофа: одно только запястье он ломал дважды, а вывихи и растяжения давно перестал считать. Он разговаривал с этим жутким, удивительным существом, а когда переставал говорить, оно снова начинало шипеть. Эрвину казалось, он не сходит с ума только потому, что уже сошел.
Х-ш, шшш.
— Давай теперь ты что-нибудь скажешь, — предлагал он, зная, что его просьба утонет в молчании. — Например, почему никто раньше не натыкался на тебя? Мы впервые взяли курс в этом направлении — получается, ты все это время был где-то там, а мы просто не знали?.. И кстати, да, сколько времени ты там жил? Что ты такое, кто ты такой, есть ли еще такие, как ты? Как тебя зовут? — со вздохом спрашивал Эрвин. — Чего ты хочешь?
— Ршхирй, — произнесло существо, и Эрвин осекся и взглянул на него так, словно впервые видел. Была суббота. Подходила к концу вторая неделя с тех пор, как они вернулись из экспедиции.
— Стой, — неуверенно сказал Эрвин, что-то похожее на отчаяние просочилось в его слова. — Так тебя зовут?..
— Дшха.
— Да?
— Дшха!
— Хорошо, хорошо, я понял. Так как тебя зовут?
— Ршхир.
— Рашир?
— Ршхиррайхр.
— Рирайр?
Это было так дико, так ужасающе и нелепо — пытаться вести диалог с этим существом. Хотя какой это диалог, прости боже.
— Рхи-вайш, — медленно проговорило существо.
— Ривай?
— Хшда.
Эрвин сжал зубы от напряжения.
— Хорошо, — терпеливо проговорил он. — Можешь ответить еще на один вопрос? Чего ты хочешь, Ривай?
Контуры тела Ривай сжались и разжались, словно от вздоха.
— Всх… — выдавил Ривай из себя с заметным усилием, — всшпомнхрит.
Вспомнить.

***
Он начал вспоминать, и он до сих пор вспоминает — медленно, осторожно, словно не будет второй попытки.
— Как? — спрашивает иногда Ривай. Это простое «как» Эрвин научился разбирать далеко не сразу: звучит оно ближе к случайному шороху или хрусту. Кгкх, кгкх, кгкххх. Как, как, как.
— Что именно «как», Ривай? — Эрвин подбирается, готовый слушать даже внимательнее, чем обычно: Ривай не любит задавать вопросы, еще меньше любит просить, и глупо рассчитывать на то, что он повторит.
Ривай молчит, и по его молчанию невозможно определить, он просто колеблется или уже начинает злиться. Наконец его невесомое тело растягивается вширь, прогибается вниз, становясь похожим на огромную зачерненную скорлупу, на беззубую выстраданную улыбку, — а потом оба края этой улыбки опадают вниз, к земле. От того, как резко Ривай изменяет форму, листок бумаги на самом краю стола пикирует на пол, а Эрвин — Эрвин вздрагивает и старается взять себя в руки прежде, чем Ривай успеет заметить.
Это происходит почти каждый раз, когда Ривай спрашивает. Может, когда-нибудь Эрвин научится не пугаться. Как, спрашивает Ривай, как.
На этот раз просто.
— А, — выдыхает Эрвин. — Это называется «крылья». Эмблема нашего подразделения. Символ. Крылья свободы.
— Кхр, — шелестит Ривай.
— Крылья. Крылья, — терпеливо повторяет Эрвин. Не как ребенку и не как больному, но как равному себе — потому что, если говорить честно, они все в разведке до сих пор дети и все глубоко больны.
— Кхрлйгха. Кхрыла.
— Почти, — улыбается Эрвин.

Ривай не против расспросов, и понемногу Эрвин вытягивает из него то, что хотел узнать.
— Скхолжко лет проджвелх? Безхж понятщия, — отвечает он, контуры его тела заостряются на секунду, проступая углами по всей оболочке, и разглаживаются снова. — Болхше трерргх. Видхл это больже трех. Снедхг.
Снег, не без труда различает Эрвин. Значит, не меньше трех зим.
Хорошо, проговаривает про себя Эрвин. Хорошо.
Он толком не знает, чего хорошего, — но хотя бы стало понятно, почему их не выпускают за Стены ночью.
Ривай объясняет — коряво и через силу, но все-таки, — он не давал знать о себе намеренно. Что-то внутри него, неосознанное, темное и глубокое, не позволяло ему приблизиться к человеку. В прошлый раз, когда это случилось — когда его вывезли за города, а потом за Стены, — его приближение к человеку закончилось пакостно.
Он так и говорит: пакостно. Пхакостхо.
— Подожди, — произносит Эрвин. — Из какого города?.. Ты здесь родился?
— Нижхе, — говорит Ривай. — Под землхей.
Эрвин устало массирует виски. Под землей — значит, в подземном городе, а это такая свалка, что можно копаться в ней годы и все равно не найти ответов. Но Эрвин считает: это не повод не попробовать отыскать их.
— Что еще там есть, за Стеной? — спрашивает иногда Эрвин, но чаще всего это бесполезный вопрос: сложно описать внешний мир, если понятия не имеешь, что огромные каменные валуны, наслоившиеся до неба, люди привыкли называть странным словом «гора».
Разговор не ладится.
— Лухчше ты, — ворчит Ривай, устав бороться с собственным непониманием. Эрвин видит: это задевает его, действительно задевает, и Эрвин не настаивает. Эрвин кивает:
— На первой Стене…
— Косшторая Машрия?
— Да, — соглашается он. — Так вот, на первой Стене стоит сигнальная башня. Она стояла там, когда Шадис еще был курсантом, и даже раньше — подозреваю, она едва ли намного младше самих этих Стен.
Башню никто не использует: хворост, сложенный у ее подножия, от частых осенних дождей постепенно отсыревает и начинает гнить. Тогда его заменяют новым, и с ним происходит ровно та же история.
— Я сомневаюсь, что эта башня вообще сможет гореть, если кто-то однажды решится ее поджечь.
Ривай хмыкает.
— Но зачем-то она стоит там? — спрашивает сам себя Эрвин. — И только на первой Стене. Как будто кто-то хотел обеспечить себе возможность связаться с кем-то, кто не увидит ни одного другого сигнала. Значит, Ривай, там, где-то за нашей Стеной, все-таки есть, с кем связываться. Правильно я думаю?..
— Ты думаехшь слишком много, — говорит Ривай хмуро, — это утомляет.

Но скоро Риваю надоедает и тишина.
— А эти ваши цветные зхашлы?
— Что-то вроде прозвищ, — говорит Эрвин. — В зеленом зале сидят чиновники, в синем проводят гражданский суд, а в белом — трибунал. Вообще-то каждый зал — это целое здание, но ни у кого не хватает терпения запоминать номера.
— Почему?
— Может быть, делают вид, что не воспринимают все это всерьез.
— Как можхно не воспринимать всерьез собствещнное правительство?
Эрвин пожимает плечами. Ответа на этот вопрос у Эрвина нет, но вряд ли он вообще существует. Как-то. Все как-то справляются.
Некоторые даже неплохо — Шадис возвращается из столицы, и в руке у него свернутый вдвое бумажный лист, а в низу листа — размашистая подпись Клайда Сайнса, управляющего администрации.
— Да, — устало говорит Шадис, когда ступает на порог комнаты Эрвина и тот спрашивает — не вслух, но одними глазами. — Да, одобрили и разрешили. Выдвигаемся через две недели с рассветом. Как твоя рука?
Его рука почти зажила, и подготовка к следующей экспедиции занимает почти все свободное время. Ханджи шутит:
— Вот, Эрвин, стоило тебе не поехать на переговоры, и никаких проблем! — Ривай тихо неодобрительно шелестит, их с Эрвином счастье, что Ханджи не слышит этого.
Ривай просачивается в его тень, как идея просачивается в голову — сперва безобидная, не осознанная еще, маячок на краю сознания, расплывчатый отголосок мысли. А спустя секунду голова занята только ей, и спасения нет. Можно подумать, оно было вообще когда-то.
— Слушай, — говорит Эрвин как-то раз. — Раз ты так хотел их найти…
— Фархлана и Изщабхель.
— Фарлана и Изабель, — повторяет Эрвин послушно, — если ты хотел отыскать их, почему не вернулся раньше?
Контуры сферы вздрагивают, обостряясь, и это выглядит, по меньшей мере, встревоженно, неспокойно, опасно, — самое время забрать все слова назад и сделать вид, что этот вопрос никогда не был произнесен, — но Эрвин смотрит. Эрвин ждет, наблюдая за тем, как понемногу сглаживается рябь на поверхности тела Ривая.
— Я не могу, — наконец говорит Ривай. — Не могу пройти через Стену. Сверджху тоже не получилось. Я пыталхсся, и я не могу. Она слишком прохчная. Не могу.
Не могу, повторяет Ривай со спокойной, заостренной злостью — и странно, но Эрвину кажется, что злость эта направлена не на него, идиота, задавшего слишком смелый вопрос, а внутрь. На себя. Ривай, неожиданно понимает Эрвин. Ривай не может пройти сквозь Стену, и он просто в ярости от того, что кто-то посмел возвести перед ним такую преграду.
Зато, думает Эрвин, наблюдая за тем, как Ривай аккуратно скользит за его плечо, – зато другая стена поддается ему. Постепенно, и сам он, может, даже не замечает этого, но стена идет трещинами, рассыхаясь, от нее отваливаются куски, и Эрвин знает: вот-вот она рухнет. Раз за разом у Ривая получается все лучше и лучше. «Крылья!» — произносит он с тихой гордостью. — «Крылья свободы».
Это стена, которую преодолеть сложнее всего, — стена между человеком и тем, кто забыл, как им быть.

Они возвращаются из экспедиции, вымотанные до предела, изгвазданные в пыли, и Эрвин падает на кровать, потому что еще немного — и не удержат ноги. Но внутри него распаляется, обжигаясь, что-то, что подозрительно напоминает счастье.
Они вернулись почти без потерь. Ривай был с ними — невидимый для остальных, на достаточном расстоянии, чтобы никто даже не заподозрил его присутствие. Это был рискованный план, но риск оправдался — и Эрвину кажется, что он готов лежать вот так, на спине, с раскинутыми руками, уставившись в потолок и впитывая в себя вкус победы, хоть до самой зимы. Это не безоблачная победа, но это она.
Ривай нависает над ним, загораживая свет лампы.
— Нет, — отвечает Эрвин, не дожидаясь слов, — нет, я пока не сплю. Что ты хотел?
— До меня только сейгрха… — Ривай все еще иногда сбивается, и Эрвин терпеливо ждет, когда он совладает с собственным голосом и на время сможет его приручить. — До меня только сейчас дошло, Эрвин, — произносит Ривай медленно, но отчетливо. — Только сейчас.
— Да?
— То, за что ты борешься, Эрвин. То, за что ты сражхар... — это происходит снова, и Эрвин, недолго думая, решает помочь ему.
— За что я сражаюсь, Ривай?
— За мир без монстров, — говорит тот. — На это ты готов убить свою жизнь.
— Положить жизнь, — поправляет Эрвин. — То есть умереть.
— Умерхеть, — надтреснуто соглашается Ривай. — Чтобы на этой земле больше не было ни одного чудовища. Чтобы можно было их не бояться.
Ритм, в котором сжимается и разжимается его тело, немного напоминает биение сердца. Эрвин на него смотрит, и ему кажется, он почти слышит удары — размеренные, сильные, но какие-то по-особенному больные. И тогда Эрвин понимает.
— Нет, — отвечает он. Потолок над его головой заволакивает темнотой, глаза слипаются, но он произносит: — Наверное, я неточно тебе объяснил. Я сражаюсь за то, чтобы в мире не осталось ни одного титана. Чтобы можно было выйти за Стену и не стать их ужином. Чтобы сам я мог, и все остальные могли быть уверены, что они свободны. Вот за что я готов умереть.
Он добавляет, чтобы прояснить уже окончательно:
— Я не боюсь тебя.
Теперь это правда.

***
Опасность не в том, что это происходит, а в том, что Эрвин не замечает, как. Он возвращается в штаб, руки у него заняты бумажным пакетом, а голова — тем, с чего им с Риваем стоит начинать поиски. По-хорошему, начинать не с чего, если только Ривай не изменит мнение и не решит рассказать, что же все-таки произошло на той ночной вылазке, а главное — до нее. Эрвин не сомневается, что однажды Ривай заговорит, и даже не понадобится вопросов, достаточно будет подождать. А Эрвин умеет жда…
Он не слышит, как щелкает затвор, и как взводится курок, и сам выстрел он тоже не слышит. Пуля свистит в воздухе, и Эрвин чувствует не успеет уйти, должна, она непременно должна попасть, — но ничего не происходит. Сердце стучит быстрее и громче, чем нужно, и его рыхлые удары раздаются не только в груди, но и в висках, и в коленях, и во всем теле сразу. Эрвин переводит дух.
Показалось? Нет, не показалось.
Эрвин оглядывается, случайно пересекаясь взглядами с молодой продавщицей цветов на углу. Цветочница стоит, держит в руках букет из каких-то ярких незнакомых цветов — прижала их так крепко к груди, что поломала стебли, — и смотрит на Эрвина в ужасе. Нет, понимает Эрвин, встречая похожий взгляд еще раз, и еще раз, и снова, — точно не показалось.

Он возвращается в штаб, и на него налетает Ханджи, и лицо у нее бледное, очки зажаты в руке, а губы искусаны до крови. Ханджи хватает его за плечи, сжимает ладони и долго, пронзительно на него смотрит. Подслеповато щурится.
— Живой, — подсказывает Эрвин.
Ханджи отрешенно кивает, и по неловкости в ее жестах Эрвин читает: ей недостаточно знать, что жив, ей необходимо выяснить, как так вышло. Эрвин едва сдерживает усмешку: Ханджи не была бы сама собой, если бы стала довольствоваться фактами без пояснений и доказательств.
— Я могу сказать, почему, — медленно говорит Ханджи. — Потому что последняя экспедиция.
Из которой вернулись почти все. Прежде, когда каждая вылазка оборачивалась повозкой, забитой трупами доверху, было больно, но хотя бы понятно: погибли многие, а те, кто выжил, тем попросту повезло. Теперь же… если ты, капитан, спас почти всех, поди, объясняй тому, почему именно этого конкретного человека ты не смог уберечь? Что, моя дорогая жена чем-то хуже других?.. Хочешь сказать, мой брат оказался слабее?.. Хочешь сказать, ты вовсе не виноват?!
Эрвин не хочет сказать ничего из этого. Эрвин знает: Ханджи права.
— Я могу попробовать угадать, кто, — продолжает Ханджи. — Кто-то из родных.
Или, на крайний случай, кто-то из близких друзей. Больше некому.
— Но вот что я не могу понять, — признается она. — Те, кто видел, говорят, что пуля просто исчезла на полпути. Эрвин, — произносит она с ноткой тревоги в голосе, — скажи мне, как?
Но пока он не может сказать.
— Злые духи меня берегут, — отвечает Эрвин, и Ханджи хмурится и сокрушенно качает головой.
— Ладно, — вздыхает она, — значит, потом расскажешь, — и салютует ему очками.
То же самое Эрвин говорит Шадису, когда тот вызывает его к себе. Глаза у Шадиса темные, круги под глазами еще темнее. Шадис так тяжело вздыхает, что Эрвину кажется: он начнет распрашивать, и тогда придется куда сложнее. Но Шадис молчит, и Эрвин уходит. Шадису он не дает обещания объяснить позже.
Он не уверен, что сможет.

— Не за что, — говорит Ривай, когда они с Эрвином остаются одни в тишине темного кабинета, и это еще один повод думать: они обойдутся без лишних слов.

***
Но не без необходимых.
— Эрвин? Это больше не безопасно, — проговаривает Ривай с упрямой тревожной тщательностью. — Я должен был раньше сказать. Это больше не разумно.
— Что именно?
— То, что обо мне знаешь только ты, — вздыхает Ривай, и Эрвин хмурится. Он не спорит, когда-нибудь они с Риваем должны были обсудить это напрямую. Эрвин только надеялся, что не так скоро, хотя, если честно, давно пора. Удивительно, что Ривай заговаривает об этом первым.
— Ты имеешь в виду, что если со мной что-нибудь случится…
— С тобой ничего не случится, пока я рядом! — вскидывается Ривай, но быстро приходит в себя. — Да, — говорит он с выдержанным спокойствием, — именно для таких ситуаций, если...
Ривай не продолжает, и Эрвин с удивлением понимает: он не в силах продолжить. Как будто сама мысль о том, что что-то подобное может произойти, стачивает силы, вытравливает из него с таким трудом возвращенную способность говорить.
Это пугает. И это льстит.
— Я не хочу остаться здесь совсем один, — говорит Ривай, но Эрвин знает, что в нем говорит не страх. Точнее, страх, конечно, но не за свою жизнь — таким, как Ривай, бояться, в сущности, нечего. — Я… — Эрвину на секунду стыдно за то, что он молчит, заставляя Ривая произносить все это вслух, но, кажется, ему не просто хочется, ему нужно услышать. До сих пор, даже после всего, через что они вместе прошли, Эрвин не может даже предположить, о чем Ривай думает, что он чувствует, чем живет. Но одно Эрвин знает точно: Ривай не врет. Ривай ни разу не соврал с того самого дня, как они столкнулись, и этого достаточно, чтобы верить каждому его слову.
— Ты считаешься со мной, — говорит Ривай. — Ты меня принимаешь.
— Если тебе нравится называть это именно так — да.
— Но я сомневаюсь, что найдется еще хоть один человек, который захочет меня принять.
Эрвин пожимает плечами. Он точно знает двух таких людей, и еще одного — который, скорее всего, будет упрямиться и возмущаться, но примет. Но сначала Эрвин должен спросить.
— Ты уверен, что хочешь этого сам?
— Нет, — отвечает Ривай мгновенно. — Я уверен, что этого я хочу меньше всего на свете. Но это необходимо.
— Хорошо, — кивает Эрвин. — Тогда для начала познакомимся с Майком.

***
Решение дается Эрвину ожидаемо легко — потому что это Майк. Наверное, такие вещи можно только почувствовать, осознать, пропустив через себя, а рассказывать про них без толку. Каждый раз, когда Эрвин задумывается об этом, пытаясь дойти до понимания разумом, он сбивается с мысли.
Майку всегда можно было рассказать о чем угодно. О самых постыдных вещах, самых сокрушительных неудачах, самых потаенных секретах. Поначалу делиться этим было неловко и неуютно, но с каждым годом все легче — до тех пор, пока спокойствие не переросло в привычку, а та не превратилась в одно элементарное слово: «правильно». Это было правильно — рассказывать Майку. Майк выслушивал молча и терпеливо, не задавая вопросов, не перебивая, а потом, если повезет, ронял пару слов, и все становилось на свои места. Все бесславные глупости, первые, вторые и третьи влюбленности, неудачи с нормативами, все разочарования и блестящие смертоносные идеи — все это Майк хранил как могила. Раньше Эрвину казалось и, если честно, до сих пор временами кажется: у Майка так хорошо получается молчать потому, что он ближе всех остальных к сырой, недавно вскопанной земле. Майк одной ногой уже там.
Когда Эрвин так думал, его горло сжимало что-то, похожее одновременно на ярость, тоску и стыд.
Потом он вспоминал, что могилу Майк вряд ли получит — скорее всего, разведут костер и сожгут.
Потом с шипящей, непривычной для себя злобой гнал эти мысли к чертям.
— Майк? — переспрашивает Ривай, когда они останавливаются у двери. — Это твой лучший друг?
— Это мой барометр, — серьезно отвечает Эрвин, но улыбка проскальзывает по его губам. — Если хочешь узнать, насколько ненормально то, что с тобой происходит, спроси у Майка.
— Как бы твой барометр не сломался, увидев меня.
— Нет, — произносит Эрвин. — Он не сломается.
С той стороны двери доносится громкое фырканье, и Эрвин принимает это за приглашение войти.
Майк откладывает книгу и, опираясь на локти, поднимается с кровати. Он шагает навстречу Эрвину, готовый пожать протянутую для приветствия руку и вот тут — Майк замечает Ривая; зрачки у него сужаются от удивленной сосредоточенности, он резко вдыхает и выдыхает, принюхиваясь. И снова, и снова, обходит Эрвина со спины — Ривай вздрагивает, когда Майк наклоняется к нему и шумно поводит носом. Риваю хватает ума промолчать, а может, он просто не знает, что нужно говорить, когда тебя обнюхивает молчаливый амбал. Не каждый день столкнешься с чем-то подобным. Майк глубоко втягивает воздух в последний раз, кивает, кажется, сам себе и возвращается туда, где стоял. Майк ничего не спрашивает, ничего не говорит, смотрит внимательно и пытливо, и когда Эрвин встречается с ним глазами, то замечает: взгляд у Майка как будто раненый.
— Майк? — неуверенно зовет Эрвин.
И Майк вздыхает и все-таки пожимает протянутую ладонь. Майк стискивает его пальцы так крепко, словно готов не просто сломать, а перемолоть в труху.
— Его зовут Ривай, — говорит Эрвин, высвобождая руку. — Спасибо, Майк. Спасибо, что понимаешь.
— Но этот дым, — вдруг произносит Майк, и краем глаза Эрвин видит, как что-то черное вспыхивает в сердцевине дымчатой сферы и пропадает. — Ривай, — поправляется Майк. — Расскажи Ханджи тоже.
Эрвин согласно кивает, решая не отвечать вслух. Майк любит тишину, и Эрвин до сих пор не изобрел лучшего способа поблагодарить его, кроме как лишний раз сохранить молчание. Майк кивком указывает на дверь.
Эта дверь никогда не была заперта и никогда не будет.

***
— Ты снова? Снова записываешь? Что это? Стратегия для экспедиции? — спрашивает Ривай. Он у Эрвина за спиной, совсем рядом, но Эрвин замечает это, только когда Ривай задает вопрос. — А потом, наверное, снова порвешь.
— Да, — рефлекторно поправляет Эрвин. — Так легче запоминать.
— А сразу в голове удержать не можхешь?
— Наверное, не могу, — пожимает плечами он. — Привык.
Ривай так близко, что затылком Эрвин чувствует прохладную рябь от каждого его слова. Привыкаешь — к хорошему и к самым ужасным вещам на свете. Эрвин до сих пор не понял, к чему быстрее, и так и не разобрался, считать ли их с Риваем сделку подарком судьбы или милым сувениром от смерти.
— Не можешь сразу удержать в голове?
— Не могу.
Время от времени Эрвину кажется, что теперь, научившись по-человечески произносить слова, а не выхаркивать их без разбора, перемежая хрипами, Ривай готов говорить обо всем подряд. Задавать самые очевидные и глупые вопросы и не стесняться их. Рассказывать просто потому, что может и хочет рассказать, без оглядки на то, что могут понять неправильно. Эрвин не может себе не признаться: он тоже хотел бы так — с кем-нибудь.
Может быть, даже с кем-нибудь вроде Ривая.
Нет, стоп. Эрвин моргает, и по укоризненному молчанию за плечом угадывает, что пропустил очередной вопрос.
— В следующий раз, так и скажи, что хочешь, чтобы я спел тебе кощхлыбельную, — произносит Ривай угрюмо и, выдержав солидную паузу, все-таки повторяет:
— Раз в ней… — говорит Ривай, — даже в ней, в твоей голоржве, ничего не держится, то что с остальными? Если люди так редко пользуются головой, может, она им не так уж и нужна?
И в первое мгновение Эрвин готов посмеяться над собственным страхом — в том, что он прослушал что-то действительно важное. Это такой же вопрос, как и дюжина, и три дюжины до него, безобидный, как мелководье, и не несущий в себе ничего, кроме желания похвастать более или менее связной речью. Но Ривай молчит тревожно, молчит напряженно, он по-настоящему ждет ответа, и, кажется, он боится, что Эрвин ответит что-то не то.
Эрвин откладывает карандаш. Чем глупее вопрос, тем острее опасность в нем утонуть. Так всегда было.
— Может быть, некоторым людям было бы даже лучше без головы. Во всяком случае, это значительно упростило бы жизнь и им, и тем, кто их окружает. — Эрвин вздыхает, смотрит на исчерканный лист бумаги, и перед ним — непредсказуемая, иссиня-черная глубина. — А вообще, Ривай, мне хочется думать, что и без всего остального тоже можно прожить. Тех, кто чего-то лишен, наверняка будут считать несчастными, но вряд ли кто-то посмеет сказать, что это несчастье превращает человека в кого-то другого. Отсутствие руки или ноги, отсутствие глаз или способности слышать, отсутствие тела… не меняет сути, — проговаривает он, и только тогда выдыхает и не решается на новый вдох, пока Ривай не произносит:
— Ему хочется думать, — ворчит Ривай. — А тебе разве кто-то мешает?
— Никто.
— Ну и думай тогда.
— Ну и думаю, — пожимает плечами Эрвин. Голова слегка кружится от бессилия и облегчения.
— И пиши, — шуршит Ривай. — Записывай, пока не забыл. Я дажхе не буду тебе мешать.
Ривай замолкает, и Эрвин снова берет в руки карандаш, вертит его задумчиво и заносит над бумагой. Тишина за плечом послушная и спокойная, как приглушенный свет, и Эрвин начинает записывать, слово за словом, цепочку за цепочкой, с многоточиями там, где потом добавить слово, со знаками вопроса, где еще потребуется уточнять… Эрвин так увлекается, что упускает момент, когда Ривай дотрагивается до его шеи. Он не вздрагивает, и прикосновение мягко перетекает от плеч к лопаткам и там расходится в стороны, как рукава пальто или как слабые, но начинающие набирать силу крылья. Ривай осторожен, как будто боится спугнуть, и про себя Эрвин спрашивает: это кто еще кого здесь должен бояться.
Верный ответ: никто никого.
Ривай так и замирает, обнимая его со спины, и это больше не самое странное, что с ним случалось. Это больше совсем не странно — это просто хорошо. Это секунда наивной, мечтательной слабости, и она проходит. Объяснять такое кому-то, кто только вспоминает себя, ожидаемо сложно, но очень хочется.

***
А вот объяснять Найлу, что не стоит лезть не в свои дела, — категорически наоборот.
— Уже в курсе, о чем начинают болтать? О том, что разведка завербовала сильнейшего воина человечества, — отодвинув его документы, Найл приземляется на край стола и складывает на груди руки. — Одна-единственная экспедиция, после которой тебе, кстати, чуть не продырявили затылок, и уже пошли сплетни. Сильнейший воин человечества, ты только вслушайся, а? Всегда поражался твоему умению дурить людям головы. Никто ведь не видел его в глаза, но все почему-то купились. Он служит в твоем отряде, и это единственное, что известно насчет него. Его кто-нибудь видел? Как он появляется, этот твой воин? Ты просто достаешь пистолет, выпускаешь черную дымовую шашку, а потом как по волшебству? — Найл разводит руками и переводит дух. — Я так понимаю, вы все заразились от Ханджи и ослепли окончательно. Почему Шадис не поднял тревогу? Ну ладно, Шадис, он с самого начала на тебя полагался. Тебе, скорее всего, даже убеждать его не пришлось, просто пообещать, что потом расскажешь. Но все остальные? Неужели все настолько привыкли верить тебе на слово, что даже мысли не допускают, что ты можешь их подвести? А ты ведь можешь их подвести, — выплевывает Найл, глядя ему в глаза.
У Найла круги под глазами, щетина топорщится — как будто не спал всю ночь и вторые сутки не удосуживается взять бритву. Занят был, понимает Эрвин, расследованием выстрела. Тем самым, который не достиг цели, но должен был пробить Эрвину череп и навсегда застрять в его голове. Принято думать, что в военной полиции стопроцентное поголовье из идиотов и что работают там только спустя рукава. Эрвин смотрит на Найла, и ему почему-то весело от осознания: о, как они ошибаются.
— Перестань улыбаться, Эрвин. Тебе надо найти кого-нибудь, кто бы тебе постоянно об этом напоминал. — Найл устало вздыхает. — Так вот, я провел два дня, вылизывая каждую трещину на той чертовой площади, и так и не нашел пули. Гильзу нашел, а пулю — нет. Пистолет и мальчишку, который стрелял, нашел, он, кстати, из семьи охотников… А пулю — все еще нет. И я решил: самое время зайти к моему прекрасному другу Эрвину и внимательно осмотреть его на редкость дурной затылок — вдруг она все-таки там, куда ею целились?
Он действительно заходит Эрвину за спину и — Эрвин чувствует — наклоняется к самому темечку.
— Ничего, — произносит Найл обреченно. — Эта пуля словно бы утонула в воздухе. Куда она могла деться?
Он снова усаживается на краю стола и заглядывает Эрвину в глаза.
— Ты знаешь, куда она делась, — произносит он утвердительно, и Эрвин хочет возразить, действительно, Эрвин хочет, но в этот момент Найл закрывает лицо ладонями и тихо, жалобно стонет.
— Эрвин, — выдавливает он из себя. — Если это очередная твоя заморочка, лучше сразу так и скажи. Скажи это и пообещай мне, что все это кончится в скором времени и без жертв. Скажи, что ты учел этот ход, этот выстрел и эту пулю.
— Нет, — отвечает Эрвин, сейчас не лучшее время врать. — Я этого не учел.
Найл шумно, с отчаянием выдыхает.
— Но мне необходимо, чтобы ты пошел мне навстречу, — говорит Эрвин. — Мне нужно, чтобы эта пуля нашлась, допустим, где-нибудь, где твоя команда еще не успела проверить. Например, в стене дома. Стрелок промахнулся, и пуля попала в стену и застыла в ней намертво и достаточно высоко. Вы искали у себя под ногами, а надо было посмотреть вверх.
Найл убирает от лица руки и смотрит на Эрвина. Смотрит — как на конченого идиота. Но не как на ублюдка и не как на кого-то, кто двинулся головой, и это немного, но утешает.
— Значит, — произносит Найл медленно, — ты хочешь, чтобы пуля застряла в стене.
— Да.
— Да, — повторяет Найл. — И ты объяснишь мне позже.
— Я обещаю.
— Сдались мне твои обещания, — качает головой Найл. Ему, видимо, надоедает сидеть на столе, и он неловко соскальзывает на стул. — Вот еще что подумал. Будь я на месте этих свиней из зеленого зала, ты бы раздражал меня уже тем, что тебе дали капитана так быстро. Понятное дело, что в разведке и давать больше некому — дохнете раньше, чем успеваете повзрослеть, вот и разбрасываются званиями. Не думай, что я завидую, — Найл пожимает плечами. — Но имей в виду: это их злит. Если ты проколешься, они уничтожат тебя быстрее, чем Пиксис успеет отвинтить крышечку со своей фляжки. Уверен, ради тебя они даже изменят своему излюбленному сочетанию тугой веревки и табуретки… и возьмутся за ружья, — наставительно сообщает Найл. Он вытягивает ноги и, опираясь ладонями о столешницу, начинает раскачиваться на стуле.
— Вряд ли, — говорит Эрвин. — С чего бы такая честь.
— Ну как же, Эрвин, — стул противно поскрипывает под весом Найла, и любой бы принял этот скрип за предупреждение, но только не он. — Надо же наглядно продемонстрировать представителям простолюдинского большинства, что ты все-таки человек. А не демон, которого не берут пули. И, кстати, еще…
Эрвин помнит, каким был Найл, когда они еще только учились вместе. Эрвин помнит это до мелочей, но даже если бы он забыл детали — достаточно было бы взглянуть на Найла теперь. Найл все такой же. Не перестал сутулиться, по-прежнему не умеет глотнуть из кружки так, чтобы не оставить усов, хищно провожает глазами красивых девушек, а потом начинает яростно трясти головой. Знает больше историй, чем завзятые вруны. И еще — из самых искренних чувств поносит разведку. Найл обещает Эрвину скорую и страшную смерть. Когда речь заходит об экспедициях, из всех оскорбительных выражений Найл выбирает поизощреннее; клянется после очередной, что больше он Эрвину слова не скажет, не о чем с такими безумными заговаривать, еще подхватишь заразу… Найл заявляет, что знать не желает ни его, ни всего, что с ним связано. Но сколько Найл ни бунтует, они с Эрвином продолжают регулярно встречаться пару раз в месяц, и с его неумолимо болтливого языка нет-нет, а срывается обличающее: «Дружище!»
Иногда Эрвин спрашивает себя: а если серьезно. Если совсем серьезно, без скидок и поблажек, забыв на секунду о верной дружбе и прочей клятвенной шелухе. Смог бы Найл поднять на него ружье? Смог бы нацелить тупое дуло Эрвину в голову?
— Чего это ты уставился? — спрашивает Найл, широко зевая на середине фразы.
Эрвин с трудом подавляет ответный зевок.
Ему неуютно думать о том, что, скорее всего, Найл сможет. Ему не хочется задавать себе главный вопрос: выстрелит Найл или нет.
— Ну что же, — говорит Найл, поднимаясь и засовывая ладони за пояс. — Пойду составлять отчет. Чтобы ты не подумал, что тебе одному приходится сражаться с волокитой и бюрократией.
Он решительно разворачивается и идет к двери. Уже у самого выхода Эрвин его окликает.
— Что с пулей? — спрашивает Эрвин, и он оглядывается.
— А что с ней такого? Пуля застряла в стене, — пожимает плечами Найл.
Когда он уходит, Эрвин не может сдержать усмешку.

***
— Ночью, Эрвин, — произносит Ханджи так, словно Эрвин ни разу не видел, как наступает ночь. Она подходит вплотную к его столу. — Ночью титаны спят, это известно еще со времен шестой экспедиции.
— Девятой.
— Не суть.
— Не суть, но ты опережаешь события.
— А ты пытаешься перевести тему, — улыбается Ханджи. — Ты стал делать это так часто, что еще немного, и я начну подозревать, что тебя кто-то подменил. Кто тебя подменил, Эрвин, а? Признавайся, — она подмигивает ему. — Смелее, Эрвин.
И улыбается снова. Она снимает очки и, слепо прищуривая глаза, дышит на стекла, и Эрвин чуть было не говорит: тебе еще не хватало меня учить, — но вовремя вспоминает, что это Ханджи. А Ханджи — она кого угодно вправе учить, что такое смелость. Не потому, что она единственная с удовольствием бы залезла титану в глотку, просто чтобы удостовериться, что зубов у них столько же, сколько и у людей. Нет. В этом стремлении любопытство и, пожалуй, щепотка безумия.
А смелость — в том, что, кроме нее, никто в разведке не носит очки. Перед каждой экспедицией она проводит перед зеркалом добрых полчаса, старательно зацепляя дужки очков полосками из ремней. Эрвин отлично помнит, как еще в училище она сидела, подобрав под себя ноги, согнувшись в три погибели, и кромсала свои ремни. Ничего, говорила она, ничего, как-нибудь выкручусь, новые выпрошу, — и упрямо проводила бритвой ровно посередине, и жесткая кожа неохотно, но поддавалась.
Она выглядела нелепо — с головой, плотно обмотанной кожаными тесемками, — и на нее косились, а она даже не думала оправдываться. Зато крепко — вот ее лучшее оправдание. Она могла бы, конечно, поступить в гарнизон, и тогда никаких проблем бы и не было.
Все они могли, но.
— Но я пришла в разведку, и я здесь не для того, чтобы кто-то пугал меня сказками, что ночью за Стенами опаснее, чем днем! Выйдешь за Стены ночью — и встретишь там свою смерть, да? Так они говорят, на этом твоем совете?
Да, так. Даже примерно этими же словами — и Эрвин, и Ханджи слышали их уже столько раз, что запомнили наизусть. Если вы хотите еще немного повысить смертность в рядах разведчиков, стоит прямо так и сказать, капитан. Сколько можно повторять вам, что это самоубийство, капитан? Неужели вы настолько с ума сошли, что не боитесь умереть вот так, ночью, одни, в темноте? А, капитан?
— Знаешь, Эрвин, — Ханджи вздыхает, надевая очки; они тут же сползают на нос. — Я ведь боюсь умереть. И больше всего я боюсь умереть именно так, как они говорят, — ночью. Боюсь, я лягу в свою тепленькую постель, выключу свет — и сдохну, так и не выяснив, откуда взялись эти твари и как их прогнать.
Ханджи злится, у нее руки дрожат, напряженные пальцы — как птичьи когти, и Эрвину хочется взять ее ладони в свои, чтобы хоть как-нибудь успокоить. Раньше это помогало — от его осторожного прикосновения ее руки снова становились похожи на человеческие. Ханджи смотрит на него, она ждет, но Эрвин не уверен, что это поможет сейчас.
— Но ты ведь и сам, наверное, видишь, не сходится, — произносит она спокойнее и складывает на груди руки, пряча ладони. — Единственный их аргумент — это та самая вылазка, про которую только и известно, что она была ночью и что из нее никто не вернулся. И она была… поправь меня, если я опять ошибаюсь, но она была лет семь назад, не меньше! А эти твои уроды до сих пор ее помнят и при каждом удобном случае тычут ею прямо нам в нос.
Как и любым другим, даже самым мелким, провалом.
— И вот чего я не понимаю, Эрвин, — Ханджи чешет в затылке, и жест рассеянный, нелепый и полный злобы. Когда Ханджи злится, это заметно по каждому ее вдоху. Когда она счастлива — счастье выплескивается из нее, и сдержать его нет никакой возможности. Когда она ненавидит… поэтому Эрвин каждый раз настаивает на том, чтобы не брать ее с собой на совет. — Вот чего я не понимаю, — повторяет она. — Ясное дело, что собирать полноценную экспедицию тяжело, и мы сейчас не в том положении, чтобы требовать этого настойчивее, чем уже требуем. Но в чем проблема организовать одиночную вылазку? Не нужно обширное финансирование, не нужно выбивать разрешение на то, чтобы кто-нибудь обеспечил провизией, — ничего не нужно, кроме как ворота открыть. Почему?..
Эрвин опускает взгляд.
— Наверное, — говорит он, избегая смотреть Ханджи в глаза, — потому что они стараются беречь кадры.
— Да бред это, — легко отмахивается Ханджи. — Ты и сам знаешь, что это бред. Каждый раз они отправляют нас туда с надеждой, что нас вернется как можно меньше, а лучше пусть не вернется совсем никто. Если так будет, в следующий раз можно будет, во-первых, — она начинает считать, загибая пальцы, — не раскошеливаться, а во-вторых, не тратить нервы на переговоры с тобой.
Ханджи произносит это так, словно то, что в совете терпеть не могут Эрвина и в особенности его аргументы, — это замечательно. Просто отлично, что в рядах разведки есть кто-то, с кем им тяжело спорить, кто-то, кто способен если не дожать и поставить их на место, то хотя бы изрядно расшатать их обрюзглое спокойствие. Хаджи действительно ненавидит совет. Пожалуй, даже больше, чем тварей за Стенами.
— Ты ведь думал об одиночной вылазке, Эрвин?
Эрвин смотрит на нее — и как же ему жаль, что ей пришла в голову эта идея. Конечно, он думал об одиночной вылазке, он подумал об этом сразу же, как ему отказали в полноценной ночной экспедиции в первый раз. Он думал об этом, о том, как это могло бы произойти: нужно будет обосновать, что мероприятие не потребует никаких затрат — это легко; нужно будет убедить Шадиса, что игра стоит свеч — это сложнее, но выполнимо. Нужно будет доказать перед советом, что вся ответственность за успех или неудачу лежит лично на нем — это можно организовать.
— Да.
Нужно будет выбрать человека, который погибнет по его прямому приказу… Эрвин думал об этом и понял, что не готов.
Ханджи стоит перед ним, уперевшись ладонями в кромку стола, смотрит с надеждой и пытливым, живым ожиданием, и он не готов. Да, это, может, необъяснимо, но Эрвину легче, когда он в одном строю с теми, кто собрался сражаться ни на жизнь, а на смерть. Когда они все в одних и тех же условиях, когда каждый подвержен одним и тем же опасностям — это можно выдержать, ради этого он живет. Но отправить кого-то туда в одиночку...
— И ты не уточнял у них, Эрвин? — с подозрением спрашивает Ханджи. Он качает головой. — Ты нарочно ждал, чтобы я сама это предложила?
Нет, он надеялся, что она не предложит этого никогда. Есть страхи, которые просто сильнее нас.
— Ну что же ты, — говорит Ханджи, отступая на шаг, и поправляет очки. — Мы столько времени потеряли.
Она потягивается, складывая руки в замок, и расслабленно выдыхает.
— Спроси их в следующий раз, — произносит она. — Пожалуйста. И спроси так, чтобы они уж точно не отказали. Ты умеешь, когда захочешь, умеешь ведь?
— Да, — отвечает Эрвин, потаенный страх в его груди поднимает голову, мелко стреляет черным раздвоенным языком. — Да, я спрошу.

***
Как же он благодарен Майку, что тот молчит и ничего у него не спрашивает.

Comments

[Shingeki no BB]

***
— Давай попробуем по порядку, — говорит Эрвин, и по телу Ривая пробегает быстрая рябь.
— Сначала в голову, а потом, для верности, в сердце. Вот тебе весхь порядок, — с удовольствием цедит он, а в следующую секунду настороженно замолкает, будто готовится дать отпор. Будто сейчас будет драка. Но Эрвин только смотрит на него, а потом сквозь него, прямо и молча, и пожимает плечами.
Это далеко не первая подобная провокация; время от времени в Ривае проступает это — ярость, тонкая и горячая, как раскаленная проволока. Иногда только оттенком, неуловимым штрихом, отголоском из глубины, а в другие разы — как сейчас, без обиняков. Без причины, без повода, ни с того ни с сего, словно выходит на свет что-то такое, что Ривай и сам не хотел выпускать. «Это не мое, — сказал Ривай, когда это случилось впервые. — Этого во мне не было. Это их. Не мое». Откуда ты можешь знать, чуть было не спросил Эрвин, но вовремя прикусил язык.
Ладно, еще в тот раз решил Эрвин, ладно. Пока его оскорбления и угрозы остаются всего лишь словами, можно не поднимать тревогу.
Поправка: это не означает, что поводов для беспокойства нет.
— Прости, — говорит Ривай. — Не сдержался.
Эрвин кивает.
— Так о чем ты хотел спросить? Обсудить что-то, правильно? Эрвин?
— Да, — отвечает он. — Для начала я хотел бы наконец разобраться в том, что из себя представлял этот эксперимент.
— «Носитель»? Чертову глупость.
— Я буду не против узнать подробности чертовой глупости.
Ривай зависает в воздухе, не отвечая, и Эрвину кажется на секунду: дымная сфера словно бы напряглась, и упругие спирали в ее сердцевине из темно-серых стали совсем уж черными. Ривай молчит, и его тело сжимается и разжимается, как кулак.
— Ладно, — отвечает Ривай наконец. — Давай попробуем. Только ты в курсе, дыра.
В его памяти — огромная, узкая, как змеиный зрачок, и глубже самой глубокой пропасти. Такую пытайся залатать — замучаешься изводить нитки, все руки исколешь иглой. Тем более что из заплаток у них только терпение и желание слушать. Эрвин совсем не уверен, что этого будет достаточно.
— Они меня не поймали, — медленно, словно все еще сомневаясь, что стоит начинать этот разговор, произносит Ривай. — Они поймали не меня. Изабель.
Его бы они ни за что не поймали, не смогли бы.
— И я их нашел. Раньше, чем они успели начать, — Ривай вздыхает, прохладный шелест волнами расходится по его телу. — Я был один. Если бы Фарлан был со мной, можно было бы побить их, хотя бы попробовать.
Но он был один, а ввязываться в драку было скорее глупо, чем смело. Даже если ты ловкий, сильный, умеешь бить точно, умеешь бить больно, умеешь бить так, чтобы побеждать, — тебе ни за что не справиться, если ты один. Вас должно быть хотя бы двое.
— Тогда я предложил им выбрать.
— И они выбрали тебя.
— Не раздумывая.
Сказали, добрая воля пойдет на пользу эксперименту. Сказали, пусть лучше будет мальчишка, выше шансы перенести. Отпустите ее, пусть идет, пусть она уходит! — сказали, и невысокая полная женщина отворила дверь и вытолкала Изабель наружу.
— У этой женщины было розовое лицо и короткие волосы, — говорит Ривай. — Такие розовые лица бывают только у тех, кто родился в верхнем городе. Ей приказали меня подготовить.
Было темно, и Ривай не мог разглядеть того, кто приказывал, но слышал голос — голос был низковатым, немного надтреснутым и усталым. Женщина повиновалась.
— Кроме нее и этого, невидимого, было трое мужчин, — говорит Ривай. — Нет. Четверо. Не запомнил ничего, кроме рук. Все очень много махали руками, а потом один сказал перестать, а не то разобьете ящик.
Ящик, объясняет Ривай, был стеклянным, и внутри то ли плавала, то ли висела тугая сфера. Дымовые спирали в ее сердцевине скручивались так тесно, что Ривай решил было: это клубок змей. Сфера не шевелилась. Она казалась спокойной и безобидной, насколько это слово вообще применимо к черным дымовым сферам, заточенным в стекло. Она выглядела неживой и, наверное, она такой и была, иначе зачем этим людям понадобился человеческий ребенок. Зачем еще, кроме как в качестве самого богатого источника жизни.
«Погодите, — вдруг сказал усталый. — Сколько ему лет?»
«Сколько тебе лет?» — мягко спросила женщина, и Ривай сначала даже не понял, что обращаются к нему.
«Одиннадцать».
«Да уж», — проворчал усталый, и Ривай вгляделся в темноту снова, но не различил ничего, кроме слабого блеска очков. — «Да уж», — повторил голос. — «Да, поздновато».
Ривай лежал на столе, и на секунду виски ему тронула мысль: может быть, это недовольное «поздновато» обернется чем-нибудь вроде «слишком поздно, чтобы попробовать», и его оставят в покое. Его отпустят, и уже завтра они с Изабель и Фарланом будут смеяться над тем, в какую передрягу он чуть было не угодил.
Его не отпустили.
Усталый ни слова больше не произнес, только махнул рукой — Ривай заметил, как сверкнули часы на запястье, — и после этой отмашки женщина отступила, а трое других мужчин, не сговариваясь, сделали шаг к Риваю. Риваю пришлось мысленно одернуть себя, чтобы удержать глаза открытыми. Очень хотелось зажмуриться, а еще очень хотелось убежать, но вокруг его запястий, локтей и лодыжек предусмотрительно обмотали ремни. Вряд ли он был первым, кого они так поймали.
— Кажется, они были вот такие же, как ты постоянно носишь, — неуверенно произносит Ривай. — Твои прочные?..
— Достаточно прочные для того, чтобы пережить два года экспедиций за Стены.
Ему нужна передышка, понимает Эрвин. Ему тяжело говорить — в принципе говорить тяжело, а уж об этом особенно. Он почти ничего не помнит, и выкраивать из него слова — все равно что мучить. Эрвину неуютно, что приходится заставлять его рассказывать, милосерднее было бы остановиться здесь и никогда больше к этому не возвращаться, но — женщина с короткими волосами, очки и часы. Этого слишком мало, чтобы начать искать.
— Дальше, — просит Эрвин.
— Дальше они начали. И я, — признается Ривай с неохотой, — я все-таки испугался и закрыл глаза.
А когда очнулся, добавляет он тускло, понял: что-то не так у него с глазами. Было темно, и в этой темноте какая-то мелкая белая крошка падала с потолка на пол. Она опускалась медленно, иногда словно замирая в воздухе, и ее поток не усиливался, не ослабевал и не иссякал. Ривай наблюдал за ней и не понимал, как так возможно, чтобы снег падал посреди комнаты. Но это, конечно, оказался не снег.
— Это была пыль. Я видел, как падала пыль, Эрвин, — говорит Ривай. — Я открыл глаза и понял, что вижу это.
Ривай попытался взмахнуть руками, но не почувствовал рук их. Тогда он закричал, его голос ударился о стекло, отскочил, ударился снова, и снова, и снова, и Риваю начало казаться, что голос его исходит не изо рта, а из всего тела сразу. Его крик перебудил остальных.
— Вот так, — произносит Ривай, рябь проходит по поверхности сферы. — Я запаниковал. Как бы ты себя повел, если бы проснулся и осознал, что рук больше нет? И что ты видишь каждую, — и повторяет: — каждую мелочь, Эрвин.
— Без руки я бы, наверное, еще справился, но вот постоянно замечать грязь…
Ривай одобрительно фыркает. Похоже, его устраивает ответ.
— Этот ящик оказался не из простого стекла, — продолжает Ривай. — Конечно, он оказался не из простого.
А может быть, даже не из стекла. Материал был прозрачным, как стекло, и тонким, как стекло, но прочнее стекла, наверное, в несколько тысяч раз. Ривай чувствовал, как внутри него все стягивало от желания выбраться из чертова ящика, Ривай чувствовал в себе силу, способную разнести на осколки не то что какую-то там стекляшку, а всю эту комнату, весь этот дом, весь город, — но он не мог оставить на гладкой стеклянной поверхности даже царапины. А если, подумал он, попробовать не разбить, а раздавить?..
«Фиксирую изменение формы, — донесся до него женский голос. — Носитель адаптируется, заполняет ящик целиком».
Крышка не поддавалась. Но ведь можно еще…
«Фиксирую изменение состояния, — раздалось откуда-то издалека, казалось, будто из прошлой жизни. — Носитель адаптируется, он разгоняет свою оболочку, — тут она запнулась, — то есть… он пытается разогнаться».
Ривай понятия не имел, что еще за оболочка и как ее вообще можно было вообще разгонять. Он только хотел выбраться из стеклянного ящика, и один быстрый и сильный удар мог бы…
«Фиксирую возвращение в прежнее состояние. Носитель адаптируется», — и Риваю вдруг вспомнилось, что когда она говорила с ним, она не использовала ни одного из этих сухих, как желтая бумага старых газет, выражений. Она говорила с ним, как с ребенком, которому важно не дать понять, что сейчас случится что-то непоправимое. А теперь…
«Фиксирую изменение состояния. Носитель встревожен».
Теперь она с ним не говорила, а говорила лишь про него — и не как про Ривая, а как про объект, который требовал наблюдения, но не заботы и уж, конечно, не успокаивающих слов. Это могло означать только одно: Ривай больше не был ребенком, которого надо утешить.
«Фиксирую изменение состояния…»
Ривай не слушал, хотел бы, но слушать не мог. Его захлестнула паника, ее волны были горьковато-солеными, как кровь, на гребнях пузырилась бешеная пена, и Ривай знал, что сейчас, еще только секунда, еще мгновение — и эта толща воды погребет его под собой. Внутри зашумело, защипало, и раздражение наполнило все его существо; Ривай резко вдохнул, чтобы все-таки сдержать слезы, и вдох разошелся от сердца до самых контуров; контуров?!..
Потом была темнота. Но не такая, как в этой комнате, и не такая, как когда закрываешь глаза, собираясь спать. Темнота была чужой, нечеловечески плотной, могущественной, прожорливой, тяжелой, тягучей, как деготь, и крепкой, как самая крепкая цепь. Эта темнота дотронулась до него, приласкала, а потом поглотила его целиком.
«Фиксирую изменение состояния, — где-то за границей темноты прозвучал женский голос. — Носитель стабилен».

[Shingeki no BB]

— Носитель адаптировался, — говорит Ривай, и Эрвин — Эрвин просто не знает, что можно сделать или сказать. Действительно, что здесь скажешь?
— Но эта пыль, конечно, хуже всего, — произносит Ривай задумчиво. — Редкая мерзость. У тебя тоже, кстати.
— Что у меня?
— Пыль в волосах.
— А, — выдыхает Эрвин. — Насчет этого можешь не беспокоиться. Это седина.
Будь это другой момент и другая тема для разговора, Эрвин, может, рискнул посмеяться над тем, что Ривай видит пыль даже там, где ее нет. Но не сейчас. Сейчас Эрвину кажется, он поседел за то только время, что Ривай рассказывал. Эрвин не удивится, если в следующий раз, когда взглянет в зеркало, у него будет полголовы седая.
— И они…
— Да что они. Ходили вокруг, перешептывались и фиксировали состояние. Стабильно, гармонично, в состоянии покоя. Сам о себе ни за что бы так не сказал, — отсекает Ривай. — И еще они спорили.
Спорили уже, конечно, не шепотом — громко и бесконечно долго. О том, что надо было сделать сферу прозрачной, потому что нет в бою лучше козыря, чем невидимость; ну да, ну да, а как ты узнаешь, что он не сбежал из ящика?.. Да не сбежит он оттуда, мы на ящик потратили больше времени, чем на него самого. Из такого никто не сбежит. Нет, слушай, рано. Нельзя пока. Я всерьез говорю, нельзя. Да чего ты заладил? Нельзя, нельзя. Можно! Мы все проверили. Не лишним будет еще раз проверить. Еще и еще раз, а когда результат? Если мы сделаем это сейчас, то единственным результатом будет твоя выпотрошенная туша. А если… произойдет сбой? У тебя всегда и во всем может произойти сбой. Я тебя огорчу, но обычно так и бывает. Да ладно тебе. Не да ладно.
— Я так и не понял, кто кого победил. Их было пятеро, и они говорили все сразу, и я не помню, я… после этого чертов провал в голове, — Ривай шипит, перебивая сам себя, и следующие слова цедит: — Потом, однажды ночью, они вывезли меня за Стены.
Ривай замолкает, и Эрвин не видит, но кожей, сердцем, внутренним чутьем знает, как тот взволнован. Тревога сдавливает его тело, и с этим что-то нужно делать сейчас же, пока она не выплеснулась вовне.
— Ривай? — мягко зовет Эрвин и дожидается, пока дымная сфера сожмется и разожмется, словно кивнет. — Пойдем, моя очередь говорить. Заодно проветримся.

***
В спальне стоит духота, Эрвин отпирает окно, распахивает его и с удовольствием вдыхает осенний воздух. Сырой ветер обдает лицо. Подоконник с внешней стороны не протирался, наверное, никогда, влажная грязь лежит ровным солидным слоем; в щели забились кусочки иссохшей коры и лиственная шелуха; Эрвин улыбается, когда слышит за своим правым плечом тихое недовольное бормотание.
— Ты покончишь с этим, — ворчит Ривай, но Эрвин делает вид, что не разбирает слов. Может быть, дразнить Ривая — затея не самая лучшая и уж точно не самая безопасная, но Эрвину хочется думать, что он уже прочувствовал грань, которую переступать нельзя. Но пройтись по самому краю можно.
— У меня есть веские основания подозревать, что все эти бритвы и ремни, как и что-нибудь посерьезнее, Ханджи таскала у Майка, — задумчиво произносит Эрвин. — Она ни разу не обращалась к инструктору с просьбой заменить ей комплект, а Майку приходилось пару раз в год. И потом, он вроде бы не собирался отпускать бороду…
— Значит, вот как они поступают, — хмыкает Ривай. — Женщины в этом городе. Сначала они крадут твои бритвы, потом твое время, а потом, однажды — сердце?
Что и требовалось доказать, думает Эрвин, улыбаясь в ответ на усмешку.
— Не только женщины, — тихо произносит Эрвин и, не глядя на Ривая, продолжает рассказывать. Снова про Майка, про Ханджи, про их отряд, про инструктора и его выразительные тирады — а потом, осторожно, следя за тем, чтобы не дрогнул голос, о Носителе. Эрвин говорит: возможно, целью эксперимента первоначально была попытка создать идеального воина. Идеальный воин, который непобедим в бою и беспрекословно подчиняется приказам хозяина.
Насчет непобедимости у них, может, и получилось, а вот с хозяином точно провал. Кое-кто, кажется, слишком сильно любил и ценил свободу, чтобы утратить волю. Вот где они промахнулись.
— И эта промашка обошлась им довольно дорого, — вздыхает Эрвин. — На самом деле, если отсечь все второстепенное, у нас с тобой останется два вопроса. Для каких целей первоначально задумывался этот проект — раз, и закрыт ли он окончательно — два. Если проект не закрыт и у тех, кто сделал это с тобой, оказались последователи, которым хватает ума заметать следы… Вряд ли кто-то следит за тем, сколько детей пропадает в подземном городе. Вряд ли ты пропал первым. С другой стороны, если бы эксперимент продолжался активно, что-нибудь обязательно должно было просочиться, ведь так?
Ривай напряженно вздыхает, но, видимо, не решается перебить.
— В любом случае, — произносит Эрвин как можно спокойнее. — Сейчас у нас просто недостаточно сведений для того, чтобы делать выводы. Нужно получить больше. Архивы — один вариант, но я не уверен, что там действительно что-нибудь сохранилось. Сомневаюсь, что туда вообще вносилось хоть что-либо. Ты не помнишь, эти люди были военные или нет?
Но Ривай молчит.
— Хорошо, — продолжает Эрвин, — не помнишь. Тогда, возможно, нам нужно вернуться туда, откуда все началось. Если мы найдем это место, ту самую… лабораторию, то, возможно, твоя память начнет наконец-то с нами сотрудничать.
— Тебе легко говорить, — цедит Ривай.
На самом деле, нет. Говорить тяжело, Эрвину чудится, что слова ворочаются, как валуны, не желая сдвигаться с места, и он все никак не может подобрать те, которые и успокоят, и заставят поверить.
Насколько было бы проще, будь у Ривая человеческое лицо. По лицу можно прочесть что угодно, уметь. Эрвин умеет, он учился этому старательно и упрямо, угадывая одобрение по наклону головы и недовольство по блеску в глазах. Но вот теперь — у его собеседника нет лица. Он беспомощен.
— Но хорошо, — произносит Ривай, — это мы можем попробовать. Я попробую… дорогу.
— Показать? Разобрать?
— Да.
— Хорошо, — пожимает плечами Эрвин. — Тогда, значит, примерно так. Что еще тебе рассказать?
— Заткнись, — хмуро раздается из-за спины. — Не мешай мне коптить небо.
Ривай совсем рядом, и Эрвин думает: ну, они хотя бы договорились.
Эрвин усмехается про себя: свидание удалось.

[Shingeki no BB]

***
А наутро они начинают спускаться в подземный город — Ривай ведет его. Ривай прячется в прожилках между грубых неровных камней и в его тени; какое счастье, что здесь так людно и мало кто следит за тем, что творится у них под ногами.
На площади перед мэрией Ривай сворачивает в переулок. Эрвин послушно шагает следом — во всех этих узеньких переулках неизменно темно и пыльно. Впрочем, почти везде в этом городе так: стоит только свернуть с главной улицы — и попадешь на свалку. Дома здесь невысокие и забытые, но несколько окон открыто — значит, жилые. Переулок тесный настолько, что Эрвин наверняка упрется ладонями в кирпичные стены, если разведет руки.
— Не смей только проверять, — шуршит впереди голос Ривая, — измажешься.
Ривай скользит вперед медленно, мягко и неуверенно — похоже, что да, эти места он когда-то хорошо знал, но большая часть этих знаний выветрилась из памяти. Эрвин не торопит его, ждет послушно и терпеливо: пусть вспоминает. Главное, пусть вспомнит.
— Где-то здесь, — говорит Ривай, плавно стекая вниз, к подножию старого дома; на двери деревянный затвор с заржавевшими гвоздями, окна закрыты все до единого — заброшен. Давным-давно. — Где-то здесь, да. Где-то здесь, — повторяет Ривай, и Эрвин садится на корточки у ступеней и наугад пытается приподнять одну. А потом вторую. Ступеньки гнилые, и когда Эрвин пачкает руки о третью, то отстраненно думает: еще немного — и его ждет энное количество нравоучений о важности чистоты.
Четвертая ступенька неожиданно поддается. Эрвин напрягает глаза, всматриваясь в темноту и одновременно прикидывая, сможет ли он протиснуться. Проем, узкий, как барсучья нора, и проскользнуть в такую и не ободрать себе при этом всю спину сможет только кто-нибудь очень маленький, ловкий и юркий. Точно не Эрвин.
— Поместишься, — хмуро комментирует Ривай, и Эрвин вздыхает, поняв, что у него не осталось, в общем-то, никакого другого выхода.
Интересно, думает Эрвин, вытягивая вперед руки, чтобы хоть как-нибудь протолкнуть плечи; интересно, что он предложит мне, если я все-таки застряну на полпути. Эрвину приходится пригнуть голову, чтобы не упереться лбом в земляную стену. Он тихо выдыхает сквозь зубы, когда в очередной раз неудачно ставит ладонь, и острый камень царапает ему кожу, и готов уже выругаться, но Ривай говорит ему:
— Извини, — раздраженно, но мягко шуршит над самым ухом, — единственный ход, который я точно помню. Их несколько, но…
Но ни один из них не рассчитан на то, чтобы по нему пролезал кто-нибудь здоровенный, вроде тебя — под два метра ростом. Мы нашли их, когда были детьми, и использовали нечасто. Мы боялись выбираться в здоровый город.
Трущобы — больны. Эрвин понял это еще тогда, когда первый раз оказался здесь — почти что случайно. Они с Найлом тогда поспорили сильно, почти поругались, и Найл сказал ему: «Слушай, ты. Ты, конечно, сколько угодно можешь воображать себя светлым героем, который левой рукой сеет добро, правой — справедливость и попутно выхаркивает нам, идиотам, на головы поток объяснений, что мы все живем непра-авильно, — Найл растянул это слово и тут же брезгливо скривился. — Неправильно, потому что замкнулись в четырех стенах и не собираемся что-то менять. Но Эрвин, честное слово, как будто ты не слушаешь, что говорят старики. Одна маленькая деталь: чтобы что-то менять снаружи, надо разобраться сначала со всем дерьмом внутри. А дерьма этого у нас — по самое горло. Когда ты последний раз был в нашем прекрасном подземном городе? Ты вообще там был?..»
Трущобы — больны. Им с Найлом было лет по четырнадцать, когда они спустились туда впервые. После занятий в кадетском корпусе — вечерело, они оба были уставшие, с кучей ссадин и измазанные в песке, и только упрямство не позволило им оставить эту затею. За день до похода они отыскали один из этих потайных земляных туннелей — не идти же через большие ворота, никто не пустил бы двоих сорванцов просто так. Только военный патруль пускают — и выпускают назад.
Они пробыли там не больше пары часов, и когда вернулись, Найл праздновал победу. Найла все еще немного потряхивало после того, как они продирались через толпу и кто-то резко схватил его за плечо — как выяснилось, этот кто-то очень быстро залез в оба его кармана, — но Найл торжествовал.
«А представь, Эрвин, — сказал ему Найл, — что однажды они сообразят, что можно и взбунтоваться. И не вразнобой, как обычно, а организованно. И полезут наружу. И повылезут изо всех щелей».
«Понимаешь, — сказал ему Найл. — Если мы не разгребем вот это, мы сдохнем лет через пять. А без внешнего мира человечество просуществовало уже почти сотню лет. Выводы?..»
«Так что, — сказал ему Найл, — подрочи себе лучше своей справедливой правой рукой. И ты купишь нам выпить, раз уж из нас именно ты счастливчик, которого не обчистили». Это были не его мысли, а мысли его отца или даже деда, но это не мешало Найлу торжествовать.
— Уже скоро, — ровно комментирует Ривай, и Эрвин осторожно, чтобы не задеть ненароком земляной потолок, приподнимает голову и прислушивается. Кажется, в душной тишине туннеля прорезается уличный шум.

[Shingeki no BB]

***
— Плохо, — говорит Ривай, когда Эрвин заканчивает отряхиваться. — Крайне неудовлетворительно, — добавляет он. — Теперь понятно, почему у тебя такой бардак в кабинете. Уборка не твой конек.
Эрвин слушает, пытаясь прикинуть, откуда он нахватался таких выражений. Значительную долю словарного запаса он позаимствовал у самого Эрвина, и только малую часть вспоминал. Удивительное дело, но память почему-то упорно подсовывала Риваю или ругательства, или вежливые, но от этого не менее обидные оскорбления.
— Мерзость. У тебя вся задница до сих пор в пыли, — шипит Ривай. Эрвин решает, что благоразумнее будет просто не отвечать. — Пошли.
И они идут, Ривай скользит близко к земле, и Эрвину приходится смотреть под ноги, а не перед собой, чтобы успевать следить за его движениями.
— Перестань, — произносит Ривай через некоторое время. — Перестань это делать. Тебя заметят.
Эрвин непроизвольно оглядывается по сторонам. Никого.
— Что не так?
— Пригнись. Немедленно. У тебя расправлены плечи. Ни один человек здесь не болен этой дурной привычкой.
— Не обладает, — рефлекторно поправляет Эрвин, но на этот раз Ривай только хмыкает, вроде как — это еще с какой стороны взглянуть.
— Единственное правило этого города — выживать. А для того, чтобы выжить, надо держаться в тени. Чем быстрее ты научишься прятаться, тем выгоднее для тебя.
Ривай рассказывает ровно, не повышая голоса, а Эрвин думает — надо же, он ведь себя забыл, забыл, как разговаривать и как слушать, друзей своих забыл, даже имя свое едва вспомнил, а такие мелочи держит в памяти.
— Но как будто для тебя новость, Эрвин, — заканчивает Ривай.
Нет.
И то, что именно это сохранилось в его летучих воспоминаниях, пожалуй, тоже. Просто человеческие правила выживания — это то, что нельзя забывать, даже если ты не видел людей больше десяти лет. Эрвин послушно заставляет себя ссутулиться, ниже натягивает капюшон и продолжает смотреть себе под ноги.
Они ищут дом. Ривай понятия не имеет, в каком из этих затхлых кварталов нужный, им приходится прочесывать один за другим, и Эрвин шутит, что всегда мечтал провести воскресенье подобным образом. Ривай неуверенно огрызается. Практически каждый дом здесь заброшен — зоркие окна, и стены, навострившие слух, и никаких замков на дверях, никаких признаков жизни. Только раз Эрвин успевает заметить, как в оконном проеме мелькает маленький силуэт — кто-то перемахивает через подоконник и бросается наутек. Странные игры у здешних детей — по пустым домам рыскать. Что здесь искать, что ловить? Если только… крыс?
Но крыс здесь нет, ни одной, и Эрвина удивляет это, но спустя секунду он понимает: нет. Нет, все правильно: именно здесь два враждующих племени — звериное и людское — ни за что не смогли бы ужиться рядом. Потому что одни раздражают других. Потому что одни других травят, а если нечем травить — едят. Потому что в конечном счете здесь принято истреблять насовсем, до последней особи. Подземный город растит убийц и их будущих жертв. Вряд ли эти растрескавшиеся камни способны воспитать кого-то другого.
А ведь Ривай здесь жил.
— Подожди, — вдруг произносит Ривай. — Подожди, подожхди, — повторяет он, от волнения исковеркав слово.
Эрвин так и замирает — посреди гостиной молчаливого дома. В начале четвертого часа поисков, может, чуть раньше, Эрвин совершенно перестал различать эти дома меж собой, и ему ничего нового не могут сказать очередные шершавые стены, паутина под потолком, заросший клубящимся мхом...
— Порог. Я помню, как Изабель переступала этот порог, — шепчет Ривай встревоженно. — Это здесь.
Он говорит, сомневаясь, но Эрвин уже угадывает за его сомнением правоту.
— Пошли, — кивает Эрвин уверенно и наугад сворачивает налево. Эрвин идет вперед, за ним тянется дорожка черных следов — здесь так грязно, что каждый шаг глубоко утопает в пыли и больше похож на клеймо. Ривай скользит рядом, не отставая, но не решаясь выйти вперед. Чертовски взволнован, понимает Эрвин, но прежде, чем он успевает обдумать эту мысль как следует, коридор кончается, и Эрвин чуть было не спотыкается о собственный шаг. В комнате перед ними низкий потолок, несколько деревянных ящиков — расставлены кое-как, вразнобой, в щелях желтеет бумага, — и стол, и на столе тускло и гладко отсвечивает что-то, что Эрвин сначала принимает за потускневший фарфор. Только секундой позже соображает — кость. От резкого вздоха пыль забивает легкие, Эрвин кашляет, отклоняясь назад, спиной напарывается на Ривая, и тут вибрация пробивает все его тело. Ривая трясет, натурально трясет, контуры сферы пульсируют бешено, невозможно, нечеловечески, Эрвин пытается отстраниться, но нет, не выходит, и комната перед ним кажется плоской, как диск, начинает медленно, а потом все быстрее вращаться, и Эрвину кажется, вот сейчас она разгонится как следует — и полоснет тонкой гранью прямо ему по горлу. Комната набирает скорость, Эрвин чувствует, как воздух бежит по его лицу, он не может сдвинуться с места, кадык дергается, лезвие совсем близко — и Ривай отпускает его. Лопатки жжет от лютого, нездорового холода, и голову прорезает боль, но какая же это мелочь по сравнению с тем, что только что. Только что…
Эрвин моргает.
— Что это было? — спрашивает он, пробуя отдышаться. Ему все еще кажется, что по коже проходит рябь — такая же, как по телу Ривая.
— Прости.
— Что это было, я спрашиваю?
— Ты цел. Не должно быть шрамов.
— Ривай.
— Я испугался, вот что, — зло отвечает Ривай. — И попытался спрятаться у тебя. Не хотел. Не подумал. Оно на меня упало, все это. Они говорили. Записывали, фиксировали, я…
— Ты вспомнил, — перебивает Эрвин, выровняв дыхание. — Это хорошо.
— Да уж лучше некуда, — хмыкает он, успокаиваясь в ответ. — Посмотри, что там валяется? Подними? Тебе ближе.
Ривай говорит небрежно и даже не вздрагивает, когда Эрвин подходит к столу и притрагивается к костям. Скелет холодный и целый, а когда Эрвин послушно берет его на руки, оказывается почти невесомым. Тук-тук-тук, отзывается в голове мысль: легкие кости, птичьи, как у ребенка. Эрвин смотрит в пустые глазницы черепа; Эрвин догадывается, чьи.
— Хочешь, чтобы я забрал это отсюда?
— Это, — блекло передразнивает Ривай, — это, — повторяет он беспомощно и растерянно.
Эрвин стоит, держит на руках детский скелет и чувствует себя самым несчастным, самым безнадежным в мире дураком. Вот и все.
— Нет. Положи, как было, — произносит Ривай после паузы. — Аккуратно. Уронишь — я тебе голову отсеку.
Но что-то назойливо подсказывает Эрвину, что даже если он не просто уронит, а разобьет эти кости нарочно, Ривай ничего не сделает. Потому что скелет этот — слишком давнее прошлое, и его можно или бояться, или забыть. Эрвин не раздумывает над тем, что Ривай выберет. Ривай до дрожи ненавидит собственный страх, и все-таки:
— Пошли, — просит Ривай сразу же, как Эрвин опускает скелет на холодный стол.
— Дай мне час. Хотя бы осмотримся, — Эрвин кивает в сторону ящиков. — Вряд ли нам пригодится все, но что-то полезное в них определенно есть.
Ривай не спорит, Ривай позволяет Эрвину прокопаться в бумагах куда дольше часа, он не помогает, но терпеливо ждет, пока Эрвин не переворошит каждую зажелтелую папку. Надо же, отстраненно думает Эрвин, перелистывая страницы, они ведь все от руки писали. Зачастую не чернилами — карандашом, зато какие слова: «фиксирую изменение состояния», «разгоняет оболочку», «стабилен». Такие выражения подошли бы для обширной лаборатории, где на сверкающие инструменты без боли не взглянешь, но никак не для захламленной комнаты под землей.
— Вот это возьмем с собой, — Эрвин демонстрирует Риваю два небольших блокнота, прячет во внутренний карман куртки. — Остальное можно оставить.
— Все уже изучил?..
Эрвин пожимает плечами. По сути, там и изучать-то особенно нечего: бумага во всех ящиках, кроме одного, оказалась чистой. Как будто бы про запас. Как будто те, кто «фиксировал изменение состояния», собирались провести здесь гораздо дольше… Нет, обрывает себя Эрвин, не сейчас, потом. Когда они выберутся на поверхность, когда уляжется в голове сегодняшний день — тогда они с Риваем как следует это обсудят.
— Теперь мы можем идти? — спрашивает Ривай с ноткой раздражения в голосе.
— Да… да, конечно, Ривай, еще только один момент.
— Какой? — хмуро отзывается тот.
— Ты говорил — спрятаться у меня. Что это значит?
— Ничего не значит. Я перепутал слово. Сколько можно заострять на этом внимание.
— Пока ты не прекратишь ошибаться?
— Прекрасно, — ворчит Ривай. — Твои замечания будут меня преследовать до конца жизни. Но ладно, — добавляет он, — ладно. Забудь. Просто пойдем отсюда. Лично мне на сегодня впечатлений по самое горло.
Эрвин кивает ему.

[Shingeki no BB]

***
— Утром, — говорит Ривай прежде, чем Эрвин откроет рот. — Мы обсудим это утром. Когда ты выспишься.
— Так утром, или все же когда я высплюсь?
Ривай тихо, беззлобно шипит.
Когда они возвращаются в штаб, уже успевает стемнеть, и предложение Ривая перенести разговор на утро больше не кажется отговоркой — лишь бы не ворошить прошлое. Уже устроившись на кровати, почти засыпая, Эрвин заводит руку за спину, ощупывает лопатки, и кожа под прикосновением — бугристая, как от ожога. Две неровных шершавых отметины на его спине, словно с силой мазнули огненными ладонями, — заживать будут долго, если вообще когда-нибудь заживут. Эрвин убирает руку и натягивает простыню на плечи. Ничего страшного, если Ривай не узнает о своем промахе до утра.

Эрвин добирается до стола, нашаривает на краю лампу, зажигает ее и только после этого, кажется, просыпается. Помотав головой и дождавшись, пока черные пятна перед глазами исчезнут, он достает из нижнего ящика захваченный из того самого дома блокнот, а затем и второй, — и торопливо раскрывает.
— Эрвин?
— Да, — отзывается Эрвин, толком не слушая; на первой странице значится: «здесь и далее, для экономии времени, эксперимент «Носитель» обозначается просто «Н»; Эрвин перелистывает сразу на середину. — Что случилось, Ривай?
— Это я у тебя должен спрашивать, — неуверенно произносит тот. — Ночь еще не закончилось. До рассвета часа три, не меньше.
— Да, хорошо.
В полумраке коптящей лампы Эрвин не видит, но чувствует, как Ривай привычно перетекает ему за плечо.
— Эрвин, — все с тем же тревожным сомнением в голосе произносит Ривай, — шрамы остались все-таки. Я думал, не будет, твоя спина…
— Плевать на мою спину.
— Нет, не плевать.
— Мы ошиблись, — произносит Эрвин ровно. — Мы довольно сильно сглупили с тобой, Ривай. Я сглупил.
— Мы сглупили.
— Хорошо, мы, — не спорит Эрвин. — В том доме, где мы нашли вот это, — он кивает на раскрытые записи, — что-то точно было не так. Этот скелет — если бы он действительно пролежал там несколько лет, то вряд ли я смог бы поднять его целиком. Он должен был распасться в моих руках. А он не распался. Или кто-то следил за тем, чтобы поддерживать его в таком состоянии, или этим костям куда меньше лет, чем мы думали изначально, — заканчивает Эрвин тихо.
Он слышит, как Ривай хмыкает за его плечом.
— Я не знаю, кто это подстроил, — говорит Эрвин. — Но этот кто-то теперь абсолютно точно осведомлен о том, что это я провел тебя в город. Что ты находишься рядом со мной. Что ты до сих пор жив, для начала. Насколько я понимаю, предполагалось, что гибель твоего человеческого тела уничтожит тебя самого.
— Покажи, — просит Ривай, и Эрвин стучит пальцем по наброску на развороте. — А написано? То, что ты только что?..
— Да.
Это неожиданно злит сильнее даже, чем собственная оплошность: эти люди, насколько бы сумасшедшими они ни были, смешали Ривая с силой, которая способна их всех спасти. И вот каким они хотели видеть его в итоге — мертвым. Мертвым, и все. Да как они смеют.
— Как скоро, ты говоришь, утро?
— Часа через три?..
Эрвин вздыхает. Три часа занимательного предрассветного чтения, а потом он примерно догадывается, что будет. Стук в дверь, вежливая просьба проследовать за представителем администрации, а потом веревка вокруг запястий. Эти люди умеют работать быстро, когда им выгодно — у него времени до утра.
— Я уже попался, — произносит Эрвин на выдохе. — И я не уверен, что у меня получится освободиться из такого капкана живым.
— Причем здесь капкан, что это? — недовольно спрашивает Ривай и тут же, без паузы, добавляет: — Мы попались, Эрвин. Не ты один.
И несмотря ни на что, несмотря на полосу передряг, которая кроется за его словами, Эрвину нравится, как это звучит.

Стук в дверь раздается в половине шестого, и Эрвин слышит его не сразу. Как во сне он поднимается из-за стола и, наскоро убедившись, что Ривай успел скользнуть в тень, подходит к двери.
У полицейского на пороге измученный сонный взгляд.
— Командору Шадису вручил на следующую… которую вечером утвердили, — устало бормочет полицейский и широко зевает, не утруждаясь прикрыть рот ладонью. — А вам, капитан, — продолжает он, — сказано доставить одиночное на ночную.
— Вы имеете в виду, экспедицию?
— Ну а что же еще, — пожимает плечами полицейский. — А вы-то, ждали чего-то другого?..
Оперевшись на дверной косяк, он заторможенно разворачивается и сонным шагом удаляется по коридору. Эрвин смотрит ему вслед и — это сотню раз глупый способ, да и ладно, — с силой щиплет себя за плечо. Эрвин не просыпается.
Витиеватая роспись управляющего администрации под словами «Одобрено и разрешено», кажется, даже не думает исчезать.

***
Может быть, это не очень честно, но Эрвин решает не говорить ей сразу же.
— О, — выдает Ханджи. Глаза у нее распахнуты, и Эрвину кажется: она даже моргать старается реже, чтобы ни одной детали не упустить. — О боже, Эрвин. Я просто… Я даже не знаю, что и сказать. Напомни, какая из наших каменных богинь отвечает за чудеса?
— Ни одна.
— Тогда кого мне, по-твоему, благодарить за это чудо?..
Ханджи смотрит на Ривая так, словно никогда в жизни не видела чего-то настолько прекрасного.
— О боже, Эрвин, — ошалело повторяет она и прикладывает ладони к губам, мотает головой, а глаза так и держит открытыми. — Он что-то невообразимое.
— С воображением у тебя беда, — угрюмо отзывается Ривай.
— Он разговаривает!
— Она кричит, Эрвин.
— По нему рябь идет! Ты это раньше видел? Ты видел, как он рябит?.. Эрвин, это, это же…
— Отойди от меня! Немедленно, а не то я… — но в эту секунду Ханджи шагает к Риваю ближе, и еще ближе, и — и касается оболочки ладонью.
Эрвин думает: вот сейчас рванет. Дознакомились. Доигрались.
Пальцы Ханджи неуверенно скользят внутрь, черный дым оплетает ее запястье, и она почти дотрагивается до стянувшейся в сердцевине сферы спирали, когда вдруг ладонь проходит насквозь и Ханджи теряет равновесие; она всплескивает руками, удерживая баланс, но Ривай перетекает в сторону, и Ханджи, вскрикнув, все-таки валится прямо на пол.
— А я ведь предупреждал, — с мрачноватым удовлетворением проговаривает Ривай.
— Потрясающе, — выдыхает Ханджи, вытягивая вперед руку и нащупывая очки. — Эрвин, это просто невероятно!..
Эрвин только теперь вспоминает, что они не заперли дверь. Осторожно обойдя Ханджи, он поворачивает ключ в замке и давит в себе пагубное желание прислониться сейчас же лбом к косяку и постоять так немного, не оборачиваясь, пережидая.
— Эрвин, — зовет Ривай неуверенно. — Это — твой лучший друг?..
С пола доносится смех.
— Нет, что ты, — азартно откликается Ханджи, она переворачивается на спину и складывает руки за головой. — Что ты, конечно нет. Когда мы с Эрвином познакомились, эта роль уже была занята, так что мне пришлось стать его скальпелем.
— Скальпелем, — мрачно повторяет Ривай.
— Это потому что я всегда докапываюсь до сути, — кивает Ханджи, закидывая ногу на ногу. — Эрвин, я ничего ведь не путаю? Эрвин? Когда ты вот так молчишь, это настораживает, серьезно. Поучаствуй в беседе. Или начни молчать как-нибудь иначе.
Она лежит на полу, покачивая ступней, и с выжиданием и любопытством смотрит на Эрвина снизу вверх. На носу у Ханджи свежая царапина, а стекла ее очков заляпаны чем-то липким.
— Да, — отвечает Эрвин, — все так и есть.
— Тогда это самый нелепый скальпель в мире, — бормочет Ривай.
— Да ладно? — вскидывается Ханджи, вдруг резко отталкивается от пола и поднимается на ноги. — А так ли много ты знаешь о скальпелях?
— Я знаю достаточно о том, как быстро вспарывать глотки.
— Имей в виду, что ты начинаешь мне нравиться.
— Имей в виду, что ты меня раздражаешь.
— Замечательно, что мы так быстро определились!
— Тебе следовало назвать ее своим рупором, Эрвин.
— Я рассмотрю этот вариант, — отвечает Эрвин, и Ханджи подозрительно щурится, глядя на него.
— Предатель, — весело говорит она. — Но, в общем-то, ничего страшного. С тобой, Эрвин, мы еще разберемся. А вот что до тебя… — Ханджи разворачивается к Риваю, и на лице у нее проступает румянец. — Не хочешь немного погостить у меня в лаборатории? Например, хотя бы сегодняшний день?
— Ханджи, — предостерегающе окликает Эрвин, но она только отмахивается.
— Мне очень, очень интересно будет познакомиться с тобой поближе, Ривай. Моя интуиция мне подсказывает, что ты настоящий кладезь открытий. Ты не будешь против, надеюсь, если я немного тебя изучу? Знаешь, зафиксируем пару моментов, и…
И тут Ривай вздрагивает и отшатывается от нее так резко, что даже теряет свою привычную плавность. Его тело мелко дрожит, а спирали внутри сворачиваются в тугую пульсирующую воронку. Ханджи смотрит на это расширившийся глазами и снова открывает рот, но Эрвин опережает ее:
— Нет, — говорит он. — Ханджи, никаких опытов.
Ханджи переводит взгляд от Ривая к Эрвину, хмурится.
— Предатель, — произносит Ханджи уже серьезно, поджимает губы, и это не обида, а злость. — Эрвин, я…
— Нет, — перебивает Эрвин. — Никаких опытов, и считай это за приказ.
— Ты пока еще не мой командир, чтобы мне что-то приказывать.
— Я тебе не позволю, Ханджи, — произносит Эрвин спокойно, с ровной, выдержанной угрозой, и еще секунду Ханджи буравит его взглядом, а потом вздыхает.
— Как с тобой разговаривать после этого, — бормочет она устало и недовольно, — как тебе что-нибудь предлагать.
— Предварительно трижды подумав.
Ханджи фыркает, но кивает.
— Тогда, надеюсь, мы с тобой поняли друг друга.
— Да поняли, поняли, — отвечает она, закатывая глаза, — твой говорящий дымовой шар. Не лезть к твоему говорящему дымовому шару.
— Ривай.
— Что?
— Его зовут Ривай, — говорит Эрвин то же, что говорил Майку, и Ханджи только пожимает плечами.
— Как будто это сильно меняет дело, — произносит она. — Приятно было увидеть тебя, Ривай. Если что, мое предложение в силе.
Ривай ей не отвечает. Когда она хлопает дверью, Ривай, все так же не говоря ни слова, касается плеча Эрвина и тихо отходит в тень.

[Shingeki no BB]

***
В комнате снова душно, и уже только расслабить ворот кажется настоящим спасением. Эрвин запирает дверь, открывает окно и начинает расстегивать ремни — быстро, неаккуратно, торопясь избавиться наконец от липкой жары. Он скидывает сапоги, стягивает рубашку и принимается за ширинку штанов, когда чувствует спиной взгляд.
Эрвин оборачивается через плечо, приподнимая брови. Ему больше не нужно спрашивать вслух. Ривай тихо вздыхает.
— Да.
Да, кое-что не так, но Эрвин пока что не понимает, что именно. Эрвин делал это прежде, Ривай видел, как он раздевается, тысячу с лишним раз, и это не вызывало ни смущения, ни чего-то еще. Это не казалось волнующим, не выглядело неуместным, это просто было — потому что этого нельзя было избежать.
— Можно я… — начинает Ривай и обрывает себя. Эрвин не двигается с места, его руки так и лежат на поясе. — Можно мне?.. Тебе жарко, и я мог бы…
— Помочь, — заканчивает за него Эрвин.
— Помочь, — соглашается он и медлит с вопросом, но все-таки пересиливает себя. — Мне можно к тебе прикоснуться?
— В прошлые два раза ты не спрашивал.
— В прошлые два раза ты не знал. И ты был одет, — отсекает Ривай, и Эрвин устало думает, что было бы куда проще, если бы Ривай не стал уточнять и теперь, и никогда больше.
— Можно, — говорит Эрвин, и Ривай не произносит больше ни слова.
Ривай выжидает, пока Эрвин свалит одежду на единственный в комнате стул и уляжется на кровать. Эрвин ложится на живот, утыкается лбом в сложенные над головой ладони — и теперь его очередь ждать. Ривай не заставляет его ждать долго.
Ривай приближается к нему, дым клубится, очертания сферы колко дрожат. Как и в прошлый раз, первое касание осторожное, а потом Ривай мягко ложится ему на спину, почти не надавливая, и понемногу растекается по лопаткам, окутывает тело с бережной уверенностью того, кто имеет полное право творить все, что заблагорассудится. На секунду в голову Эрвина закрадывается мысль, что Ривай ведь действительно может все. Ривай может сдавить его горло и заткнуть ему рот — так, что никто не услышит, как он задохнется, может переломать ему кости, может взять и остановить живую пульсацию в его груди, просто ткнув один раз достаточно метко и больно. Мысль колет ему виски, и рассеивается, и больше не возвращается. Ривай обволакивает его целиком, пропустив только нос и глаза — Эрвин видит, как тыльные стороны его ладоней покрывает черная пленка, и дышит мелко, часто и сухо.
— Ну? — Эрвин слышит голос Ривая каждой клеточкой своего тела, от этого должно быть страшно или, если не страшно, то хотя бы неуютно, но Эрвин прислушивается к себе и слышит совсем другое. — Как ощущения?
Эрвин говорит только:
— Да ты щекотный.
Ривай пораженно фыркает, перемещаясь по его телу, и это похоже на то, как если бы кто-то обтирал его огромным махровым полотенцем. Или как если бы по его телу скользили змеи, и каждая секунда их гладкой прохлады обещала яд. Эрвин так и не может решить. Они молчат, Ривай устраивается на нем, под ним, вокруг него, и Эрвин закрывает глаза. Жара постепенно выветривается, он не собирается спать. Он сошел с ума достаточно для того, чтобы доверить чужеродному существу свою спину, но не свой сон.
Конечно, он засыпает.

***
— Смотри, — говорит Ривай, — я это сделал.
Эрвин уже открывает рот, чтобы спросить, что именно, но в этот момент Ривай зависает в воздухе посреди его кабинета — и взмахивает… руками? Две тонкие черные спирали вытягиваются из контура его тела, в сером дрожащем мареве Эрвин с удивлением различает плечи, и сгибы локтей, и запястья — не тонкие, не ломкие, не хрупкие даже на вид; совсем человеческие. Так преображается дерево, распуская почки и наряжаясь в зелень, так оперяются птенцы и встает после затяжной лихорадки больной с постели. Так в уродливом, отталкивающе незнакомом угадывается что-то людское.
Ривай меняет контуры снова, высвобождая еще два дымовых сгустка, осторожно касается ими пола и на пробу покачивается с пятки на носок. Удостоверившись, что стоит крепко, он складывает на груди руки и гордо вздергивает подбородок, оголяя шею. На лице у него едва-едва, но все-таки проступают черты.
— Похоже? — спрашивает Ривай, темная дымовая спираль на его горле вздрагивает и затихает. — Хотя бы немного похоже?
Он подходит к столу и кладет ладони на кромку. Он ниже Эрвина на целую голову.
Эрвин смотрит, улыбка трогает губы сама собой, и Эрвин кивает: да. Да, еще как похоже. Ривай пожимает плечами, явно довольный собой, и по привычке скользит Эрвину за спину. Закрыв глаза, Эрвин слышит, как Ривай приближается, — шаги невесомо шуршат по деревянном полу. Он подходит к Эрвину сзади и, помедлив немного, опускает руку на плечо. Эрвин откладывает карандаш и бережно накрывает ладонью угольные пальцы. Пожалуйста, думает Эрвин, чувствуя, как прохлада щекочет кожу, пожалуйста, пусть нам хватит времени.

***
— Нам нужна эта экспедиция, — цедит Ривай, у него черные неживые руки, которыми легко размахнуться так, чтобы все документы слетели на пол. Он это делает. — Нам она нужна!..
Он почти кричит, и это похоже на завывание ветра перед ливнем стеной, на тугой раскат грома, на то, как вздрагивает земля в предвкушении бури, а ты в том несчастном возрасте, когда гроза — это очень страшно.
— Неделя. Не больше недели. Неделю я еще продержусь, а потом либо меня выпускают за Стены, либо выбирай из своих людей того, о ком будешь меньше всего жалеть. Не забывай, что еще всегда есть мирные жители.
Эрвин говорит:
— Успокойся.
И Ривай отвечает:
— Нет.
Он не справляется с тем, чтобы удержать форму, и очертания человеческого тела смазываются, искажаясь до расплывчатого пятна. Оно мелко и часто пульсирует, молчание тянется, как нитка, тонкая-тонкая, зацепишь неаккуратно пальцами — порвешь. А когда порвешь — грянет самый ужасный гром, который ты только слышал. Такой гром, что умереть можно.
— Я не могу успокоиться, — говорит Ривай жестко, но теперь уже тихо. — Ты же сам прочел. И про опасность, и про стремление убивать. Я это не контролирую.
— Да, — говорит Эрвин. — Я понял. Мы выберемся за Стены.
Дым отступает немного — Эрвин думает было «на безопасное расстояние», но одергивает себя. Какая тут безопасность, когда ты с ним в одной комнате. И, по сути говоря, в одной лодке. Весла в руки. Вперед.
— Прости, — говорит Ривай, не уточняя, за что.
— Наша экспедиция ровно через неделю.
— Неделю я продержусь, — повторяет Ривай, и молчание провисает, как облако, до краев наполненное дождем.
— Мир? — спрашивает Эрвин, только чтобы дождь не начинался дольше.
— Что — «мир»? — в голосе Ривая сомнение пополам с растерянностью. — Что ты хочешь, чтобы я сделал с миром? Перевернул его с ног на голову для тебя?
И грозовые тучи расползаются, освобождая место для солнца — Эрвин усмехается, покачивая головой.
Он решает поговорить с Найлом этим же вечером.

[Shingeki no BB]

***
— Почему я всегда обо всем узнаю последним? Я что, самый ненадежный из твоих друзей? Или я говорю то, что ты меньше всего хочешь слышать?
— Нет, — отвечает Эрвин, подпирая кулаком подбородок, — просто ты говоришь слишком много лишнего.
— И это ты мне в укор ставишь, да? — встряхивает головой Найл. — Ты — мне. После всех тех часов, которые я потратил, выслушивая твои россказни. У меня все уши завяли. Вот подожди, скоро они сгниют.
— А потом дадут ростки новой жизни?
— Непременно. На них распустятся розы, белые, — яростно кивает Найл. — Эрвин, повтори, пожалуйста, для таких, как я. На одной из прошлый экспедиций ты бы не выжил, если ты не… как ты сказал? Ривай?.. Если бы не Ривай. И ты привел его в город. И никому не сказал, посчитав, что?
— Что лишнее внимание к Риваю на этой стадии будет только мешать.
— Ага, — обескураженно произносит Найл. — Но Эрвин, это же монстр.
Ривай за плечом у Эрвина презрительно хмыкает.
— Да, — говорит Эрвин.
— Самый настоящий.
— Титаны за Стеной, Найл, тоже самые настоящие.
— Но их-то ты не тащишь себе в постель! — Найл всплескивает руками. — То есть, конечно, я хотел сказать, на постель! На кровать. Ну, понимаешь, монстры — они же должны жить у тебя под кроватью.
Найл зажмуривает глаза и медленно выдыхает.
— У детей под кроватью, — с раздражением цедит он. — Не у тебя. Ты понял.
— Даже я тебя понял, — произносит Ривай недовольно, и Найл вздрагивает. Найл потирает левое плечо, с почти осязаемым подозрением наблюдая за тем, как неоформившееся полупрозрачное тело перетекает из-за плеча Эрвина ближе к нему. Найл отступает на шаг. — И еще, я понял, что ты идиот, — говорит Ривай. — Но, несмотря на эту досадную мелочь, нам обязательно нужно поладить. Иначе Эрвин будет недоволен.
— Знаешь что, — отвечает Найл, — в ситуации, когда со мной разговаривает черный дымовой монстр, недовольство Эрвина волнует меня в последнюю очередь. А в первую — собственная безопасность.
Тело Ривая сжимается и разжимается, как от тихого смеха.
— А во вторую, — не обращая на это внимания, продолжает Найл, — все ли в порядке у твоего драгоценного Эрвина с головой.
— Со мной все в порядке, — ровно говорит Эрвин.
— Я не решусь с тобой спорить в его присутствии, — так же ровно говорит Найл. — Нет, Эрвин, мне кажется, ты просто не понимаешь. Не видишь, где грань. В кадетском отряде ты таскал домой полудохлых птиц. Сегодня ты приволок вот это, — забывшись, Найл небрежно взмахивает рукой в сторону Ривая, и хорошо, что он не видит, как рябь пробегает по контуру сферы. — А в следующий раз мне даже представить страшно, что будет. Что будет, Эрвин? Поведай мне. Может быть, ты отыщешь в этих стенах живого титана, скажешь, что он за нас, и будешь выдавливать всем нам мозг по капле до тех пор, пока тебе не позволят забрать и его в разведку?!
— Нельзя исключать такой вариант, — проговаривает Эрвин терпеливо, и какой-то частичке его даже нравится выражение ужаса на лице Найла.
— Эрвин, — нерешительно произносит Ривай. — Можешь уточнить сразу?.. Скальпель, барометр, а это твое… извиняюсь, мусорное ведро?
— Это мой лучший друг, — отвечает Эрвин устало.
— Ладно, — вздыхает тот. — Я готов объяснить, почему я это тебе прощаю. Потому что тебе двадцать лет, а в двадцать нормально совершать глупость. Ты даже, прошу заметить, выбиваешься из графика — по возрасту тебе положено глупить в полтора раза чаще. А вот будь ты хотя бы неделей старше, получил бы от меня в рожу, — обещает Найл с мрачной уверенностью человека, который привык раздавать синяки всем, кто провинился в идиотизме после отмеренного срока.
— Но Найл, мне ведь двадцать три.
— Тогда получи в рожу, — мгновенно отзывается Найл и тут же замахивается, но так и не ударяет. Рукой — вместо этого он говорит, и, наверное, лучше бы проехался Эрвину костяшками по зубам. — Есть еще кое-что, что меня беспокоит насчет твоего Ривая. Дело не в том, что он монстр. Не в том, что он, как ты успел намекнуть, потерял половину памяти, легко может потерять вторую, и однажды ты можешь проснуться, а он уже будет считать тебя за врага. На этот счет можешь не переживать, — пожимает плечами Найл. — Не знаю, что уж такого особенного ты нашел в нем, но окажись он хоть бестелесным уродом с пунктиком насчет убийств, хоть, я не знаю, выродком из подземного города — это все равно бы случилось. Если бы вы встретились, если бы он однажды появился в твоей жизни, он бы так или иначе уничтожил тебя.
Эрвин сглатывает, чувствуя, что прикосновение Ривая к его плечу на этот раз отдает не прохладой, а самым реальным, злым зимним холодом.
— И когда он такой, даже лучше — ты хотя бы сомневался какое-то время. А представь, что было бы, если бы ты имел возможность по-настоящему прикоснуться к нему? А, Эрвин? Что было бы?
Но это вопрос из тех, на которые отвечать не нужно.
— Наступила бы катастрофа… хотя она ведь и так, — припечатывает Найл. — Да, она и так.
В его голосе разочарование, и Эрвин честно не знает, что может сделать, чтобы это исправить. Ривай молчит — Эрвин догадывается, о чем, и, пожалуй, ничего из этого и правда не стоит произносить вслух.

***
— Я справился в прошлый раз, — произносит Ривай. — Справлюсь и в этот.
Ривая, кажется, оскорбляет сама мысль о том, что что-то может пойти не по плану, когда он рядом. Нет, это не самоуверенность. Это просто якорь, чтобы хоть как-нибудь сохранять спокойствие. Нет ничего важнее, чем уметь сохранять спокойствие в нужный момент — сомневаться в этом Эрвин разучился так давно, что уже и не помнит, когда.
— Только держись на расстоянии, — просит Эрвин.
— Достаточном.
— Что?
— В прошлый раз ты сказал: держись на достаточном расстоянии, — тело Ривая мелко рябит, как от смеха. — Я справлюсь, — повторяет Ривай. — Пойдем.
Он снова ныряет в тень, становясь почти незаметным, и Эрвин идет, не отставая от него и не опережая, — идет вровень, шаг в шаг, и это дается безо всякого усилия, словно так и было задумано.

Ривай не врет, расстояние и правда оказывается достаточным — для того, чтобы его никто не заметил. Даже больше: чтобы ни одному разведчику не пришло в голову, что все их везенье с чистым горизонтом, нерастраченным газом и четвертью часа без единой потери — не просто удача. Просто удачи не существует, думает Эрвин, вскидывая ладонь — отряду свернуть налево, а теперь снова левее, осторожнее, держать темп. Нет, мы не срезаем путь, отсекает Эрвин, глядя только вперед — там, впереди, уже назревает темная, тяжелая зелень леса.
Нет, мы не ускоряем ход, берегите силы! — приказывает он, перекрикивая треск копыт и свист ветра. Нет, нет, без паники, мы доберемся до деревьев, главное — понапрасну не рисковать.
Все будет в порядке.
— Нет! Посмотрите, сигнальная башня! — раздается вдруг совсем рядом. — Эрвин?! Капитан, сигнал! Да сигнал же... Назад, назад, нет!
Эрвин с трудом отрывает взгляд от спасительной кромки леса, и это последнее, чужое, чужеродное «Нет!» отдается в нем чем-то, что граничит одновременно с яростью и отчаянием; проходит секунда, а Эрвин все еще не понимает, что все это значит.
Они ведь не могут вернуться сейчас, когда все идет гладко, когда все наконец начало получаться?
Они не могут, потому что у них есть цель, и впервые за долгое время они идут к этой цели, не боясь оступиться на следующем шагу.
Они не могут, потому что Ривай не знает о том, что они возвращаются, а значит, он до сих пор где-то там, на чертовом достаточном расстоянии — слишком далеко, чтобы вовремя спохватиться.
— Назад, разворачивайте лошадей — к воротам!
Живее — слышит Эрвин еще один возглас Шадиса и, стиснув зубы, натягивает поводья. Вскидывает взгляд — сигнальная башня на гребне Стены полыхает так ярко, что заслоняет свободное небо.
— Держите строй, следуйте за колонной, — сухо командует Эрвин и, получив растерянный взгляд в ответ, пришпоривает коня. Спина Шадиса маячит неподалеку.
— Командор?..
Из-за тряски скачки Эрвин не успевает уловить, как напряженно кривится у Шадиса рот. Но Эрвин видит: костяшки пальцев у Шадиса побелели, и поводьями он дважды обмотал руку — ужасно недальновидный шаг с его стороны, очень рискованный. Но люди часто совершают необдуманные поступки, когда они на пределе.
— Командор!
— Не знаю я, почему, — цедит Шадис, наматывая третий оборот на запястье и, кажется, даже не замечая этого. Он смотрит на Эрвина, и в его светлых старых глазах предчувствие чего-то необратимого. — Но подозреваю, знаешь ты.
Эрвин торопливо оглядывается через плечо, гадая, где сейчас тот, другой, без чьего присутствия за плечом тревога во взгляде Шадиса перестает быть всего лишь тревогой — обретает реальную форму, вырождаясь во что-то, что действительно может исполниться. Эрвин готов увидеть, готов почувствовать, уловить его присутствие по первому же намеку, но Ривая здесь нет. И они подъезжают к Стене, темная проталина ворот разрастается перед ними, а Ривая все еще нет — и странно, но в этот момент Эрвин думает не о том, что случится с ним, когда ворота захлопнутся за их спинами. Но о том, в какой непревзойденной ярости будет Ривай, когда снова наткнется на Стену.

***
Он не сопротивляется. Когда незнакомый человек с нашивками военной полиции приказывает ему спешиться и проследовать за ними, Эрвин не спорит, разве что просит минуту на то, чтобы разобраться с одним неотложным делом. Минуту ему дают, и Эрвин мягко тянет свою лошадь к Майку. Майк смотрит так, словно ждет приказа ринуться в драку, но Эрвин только и делает, что наматывает поводья на его огромный кулак и опускает ладонь сверху, будто скрепляя союз.
— Майк, — произносит Эрвин, глядя не на него, а немного в сторону. — Позаботься о нем, пожалуйста. Ему немного нездоровится в последнее время, но зато я наконец-то добился нормального мнения от врача. Ему рекомендованы прогулки на свежем воздухе, желательно ближе к вечеру, когда жара немного спадет, а я вряд ли смогу в ближайшее время заняться этим самостоятельно. Но я ведь могу рассчитывать на тебя?
Майк солидно, неторопливо кивает.
Ханджи, пристроившись за его плечом, зло щурит слепые глаза.

[Shingeki no BB]

***
За час в камере Эрвин успевает узнать и убедиться трижды, что тюремная постель не намного удобнее пола и уж точно не мягче стен. Он устраивается на койке, головой к решетке, и, как и многие, наверное, до него, начинает считать трещины на потолке.
Он может только догадываться, чем сейчас заняты остальные. Шадис — наверняка в растерянном бешенстве, ругается с подчиненными, жадными до ответов, или уже закончил ругаться и отправился обивать порог зеленого зала. Эрвин может предположить, что ему ответят: прежде чем исследовать пространство за пределами пресвященных Стен, будьте добры научиться видеть проблемы внутри них. Вам, командор, не помешало бы быть внимательнее. Не стареете ли вы, случаем? У вас лысина проглядывать начинает…
Ханджи — злится. Злится так, как только она единственная умеет: тихо, упрямо и сосредоточенно. Наверняка она утянула Майка с вечернего построения в конюшни, к пыльному дорожному запаху, навозным мухам и лошадиному фырканью — лучшая атмосфера для гениальных планов. Ханджи ходит из угла в угол — в очередной раз проходя мимо Майка, она неизменно хлопает его по плечу. Наверное, это помогает ей думать. Лошадь Эрвина абсолютно здорова — но дальше что?..
Найл — скорее всего, окажется в числе тех, кого Эрвин завтра увидит.
Человек в неброском коричневом пиджаке — отпирает дверь камеры и жестом приказывает охране оставить их наедине. Эрвин садится на своей койке. Человек присаживается рядом, расслабленно расставляет руки, опираясь на них, и уже одно это вызывает у Эрвина непроизвольное желание отстраниться. Но некуда — ни отодвинуться, ни спрятаться, ни сбежать.
— Я приехал сюда из Митрасса, где служу четвертым штатным управляющим в администрации города. Это место вы еще по неведомой мне причине называете зеленым залом, — начинает он неуверенно. У него бледная кожа, заляпанная пигментными пятнами, и морщинистый лоб. — Я подписывал вам разрешение на последнюю экспедицию, но вы, должно быть, не уделяете внимание этой части документации?
— Клайд Сайнс, — произносит Эрвин.
— Значит, у вас неплохая память. В таком случае, может, напомните мне, насколько давно и при каких обстоятельствах вы узнали о существовании Носителя? Меня интересует как можно более точная дата. Вы здесь именно из-за него, — добавляет Клайд, и на секунду Эрвину любопытно, какую официальную формулировку эти люди изобрели для его проступка. «Привел за Стены чужеродное существо» — вряд ли что-то подобное прямым текстом значится в их картотеке.
— Примерно полгода назад, если я не ошибаюсь?
Эрвин пожимает плечами.
— Вы забрали блокноты из лаборатории, — продолжает Клайд. — И, как вы, наверное, уже догадались, они в той сцене были единственным не постановочным элементом. Вы внимательно их прочли? Вы запомнили содержание?
— Вы сами только что сделали моей памяти комплимент.
— Замечательно, — говорит Клайд. — Я правильно понимаю, что вы с Носителем, в том числе, пытались разобраться в актуальном состоянии эксперимента? Если так, то… — он мнется. Заметно, что для него в новинку подобные разговоры, — то должен оповестить вас: эксперимент действительно приостановлен. Но я со своей стороны предпочел бы возобновить его.
Клайд произносит это совершенно спокойно, без придыхания, без азартного блеска в глазах, только морщины на его старом лбу собираются в складки. Он не похож на ученого. У него измученный вид рядового чиновника, вынужденного выслушивать попеременно прошения и упреки в некомпетентности. В нем есть что-то от человека, который несчастен так глубоко, что горе мешает дышать.
— Исследовательская команда погибла при первом серьезном тесте в полном составе, — произносит Клайд. — Среди них был мой сын и его невеста. Носитель уничтожил их, потеряв над собой контроль, — он проговаривает это ровно, без ноты боли или тоски, и Эрвин понимает: эта фраза, слово в слово, просто выцвела в его памяти. Если мысленно повторять себе что-то ужасное невыносимо долго, когда-нибудь оно ослабеет достаточно для того, чтобы можно было говорить об этом спокойно.
Лет шесть или семь — достаточный срок.
— С тех пор, как вы знаете, ночные вылазки попали под полный запрет, — вздыхает Клайд. — Но по вашей настойчивой просьбе было сделано исключение.
— Спасибо.
— Мой вклад в это дело не так велик, как вы можете думать. Я всего лишь не стал воздерживаться от голосования в этот раз. Понимаете, эксперимент с Носителем — потенциальная возможность навсегда избавиться от титанов. Вы же видели его в действии? Он невероятно силен. Те, кто называл его сильнейшим воином человечества, отошли не так далеко от истины. Единственная его слабость — то, что он неспособен преодолеть преграду, которая сделана из того же материала, что и святые стены. Но ведь это только делает его настоящим, правильно? Это можно было простить, если бы не один промах. Проблема в том, Эрвин, что этот Носитель неисправен.
— Неисправим, — произносит Эрвин спокойно. — С этим я готов согласиться.
— Нет, Эрвин, именно неисправен, — качает головой Клайд. — Предполагалось, что Носитель будет способен беспрекословно исполнять приказы. А этот… как вы и сами можете догадаться, никто не приказывал ему уничтожать своих же создателей. Никто не давал ему команды проявить волю.
Клайд говорит это так, словно действительно верит: идеальный солдат не вправе проявлять волю без прямого приказа.
— Но, несмотря на неудачу с первым экземпляром, я надеюсь, что потенциал эксперимента пока не исчерпан. Его можно продолжить. Его нужно продолжить, я всецело на этом настаиваю. Я курировал этот проект, и я, как и вы, Эрвин, очень много попыток растратил впустую. Но наконец мне сказали: если найдется достаточно количество добровольцев, нам будет разрешено попробовать снова.
— Как вы выбираете их? — спрашивает Эрвин.
— Кого, добровольцев?
— Детей.
— А как вы ловите крыс? Полагаю, никак не ловите? Вы живете на поверхности, и Эрвин, и даже не представляете, как это так: чтобы сравнение, которое я только что обозначил, не было унизительным.
Эрвин и правда не представляет.
— Со своей стороны я согласен: такой подход запросто можно раскритиковать. Но в отсутствие альтернативы его вряд ли можно назвать непродуманным. Вы же сами знаете, как это — поступать неправильно, но разумно?
Жертвовать малым ради цели, которая выше жертв. Эрвин знает. Но тот, кто рискует, идет на это по собственному желанию — с кулаком, клятвенно прижатым к груди. А тот, кого ремнями привязывают к столу, не делает никакого выбора. Эрвин вдруг вспоминает, как говорил Риваю, что отсутствие тела — не повод не считать себя человеком. Это ведь все прописные истины, банальные, очевидные вещи — и объяснять их кому-то, кто столько времени не говорил с людьми, абсолютно нормально. Правильно.
Но противно и тоскливо до жгучей обиды — когда приходится напоминать об этом кому-то вроде Клайда.
— Дети в подземном городе победили крыс, — произносит Эрвин, — но я не помню, чтобы они, как в той сказке, сами в них превратились.
— Это наше разногласие помешает вам возглавить вторую исследовательскую группу?
— Думаю, еще как.
— Мой сын положил жизнь на то, чтобы реализовать эту идею, Эрвин, — говорит Клайд. — Я был уверен, что вам это более чем знакомо. Ваш отец ведь тоже погиб за свою мечту.
— Мой отец погиб за другую, — говорит Эрвин, — и в данном случае я не против пойти по его стопам.
— Тогда завтра утром вас все-таки расстреляют, — проговаривает Клайд со вздохом, и досада в его голосе, странное дело, звучит искренне.
— Вы определенно радуете меня тем, что это не виселица.
— Любите же вы выделиться из толпы.
— Нет, — отвечает Эрвин, — не люблю.
Клайд снова качает головой, поправляет лацканы пиджака и встает с койки. Дверь камеры тонко, натужно скрипит, закрываясь.

[Shingeki no BB]

***
Эрвин стоит, прислонившись спиной к Стене. Далеко за ней — кромка леса, до которого Эрвин так и не успел добраться в последнюю экспедицию, горы, о которых писали в книгах, и что-то еще, о чем не сумели пока что даже узнать. Утро пасмурное, темное и настолько холодное, что, кажется, пули могут застывать в воздухе. Двое полицейских стоят от Эрвина по оба плеча — они одинаково, почти синхронно кривят губы, когда…
— Нет, вот что это значит, перенесли?! — возмущаются откуда-то издалека, не ближе, чем с того конца площади, но слышно Найла отлично, словно он всего в паре шагов. — Ну ладно, перенесли, но без предупреждения? Так честные дела не делаются, уважаемые господа! Так добропорядочные люди не поступают! Что?..
На несколько секунд становится тихо, а потом — снова:
— И не подумаю даже! Сами заткнитесь! В воскресенье выспятся, на кострах своих отоспятся! Чего вы боялись? Того, что разведка в полном составе явится устраивать бунт?!
Это утро ужасное, но Эрвин не может сдержать улыбку.
Командующий полицией выглядит заспанным. Он широко зевает, приказывая всем, кто собрался, выстроиться полукругом и привести в готовность свое оружие. Кроме них на площади почти нет людей: слишком рано.
— Цельтесь, цельтесь получше! — прикрикивает командующий, и полицейские один за другим поднимают ружья. Эрвин встречается взглядом с Найлом, и Найл отводит глаза.
Занимается рассвет.
— Ворота!.. — голос доносится откуда-то сверху, звенящий, совсем молодой, это явно кто-то из тех, кто только-только окончил училище для кадетов. — Ворота! Стена! Человек за Стеной!
— Что значит, человек?! — рявкает командующий полицией.
— Откройте ворота!
— Что за человек, я спрашиваю?! Гражданский?
— Разведка! — поступает неуверенный ответ, — один всадник из легиона разведки! Открывать ворота?
Командующий в явной растерянности оглядывает солдат.
— Да что вы молчите там?! Майлз, плевать, открывай ворота!
— Отставить!.. Приказа не поступало!
— Но они же сожрут ее!
Ханджи, понимает Эрвин. Она сделала этот выбор, она оказалась там — совсем одна, и эти твари не открывают ворота, почему они не открывают ворота, что им?..
— Если титаны прорвутся внутрь, они сожрут всех! А вы чего встали?! Да стреляйте вы уже, идиоты!
— Откройте! — кричит Эрвин, оборачиваясь, и в эту секунду они стреляют.
А секундой раньше — едва-едва, но Эрвин успевает заметить: Найл резко, отчаянно разворачивается, вскидывая ружье выше, и спускает курок. Пуля врезается точно в лоб командующему полицией, лицо у Найла белое-белое, как малый зал трибунала, и как же обидно, что им не удастся обсудить это вместе, посмеяться над этим вместе, пережить это вместе. Жаль, что Эрвин не переживет.
Действительно, очень жаль.

Но удар приходится со спины — и дрожь пробивает все тело, и нестерпимо сильно жгутся отметины под лопатками, словно кто-то ввинчивается в них, стремясь не просто причинить боль, а разорвать, проткнуть насквозь, продырявить… и бесконтрольный ледяной жар вдруг проникает внутрь — под кожу. Он растекается по телу, сковывая горло и останавливая сердце. И запуская его снова — одной холодной волной пульсации. Эрвин делает резкий вдох — легкие дерет, как от долгого бега, голова идет кругом, а в ушах звенит визг ненавистных пуль. И вот только тогда Эрвин вспоминает: пули. Где они?.. Их же выпустили на свободу, они мчались к нему, готовые поразить, и — застряли намертво в каменной кладке стены. Не задели, не ранили — не убили. И он смотрит на все это сверху вниз. Да не может этого быть.
«Может, — раздается щекотный шорох в голове Эрвина. — Еще как может».
И, не успев толком осознать, что именно произошло, Эрвин видит — разинутый в жутком приказе рот командующего и опрокинутое навзничь тело, сложенные за спиной руки Найла и его же покорно опущенная голова. Крупные, но мельчающие точки голов полицейских — задраны вверх, но лиц уже не разобрать. И все-таки, все-таки — спасительный просвет там, где треугольные зубья ворот приподнимаются от земли.
Они открывают для Ханжи ворота.

***
Голова гудит так, будто кто-то надел ему на макушку колокол и щедро ударил несколько раз. Эрвин лежит, уткнувшись щекой во что-то шершавое и влажное — кажется, черепица. Глаза удается открыть со второй попытки, и Эрвин тут же раскаивается в этом: дневной свет прибавляет к колокольному звону резь в висках.
Пройдет, думает Эрвин устало. Только надо встать, и тогда пройдет.
«Не вставай пока, — раскатывается под кожей болезненным шепотом. — Если ты встанешь, я заставлю тебя лечь снова. Если ты спросишь прямо сейчас, почему ты в таком состоянии, я вырву тебе язык».
Эрвин вздыхает, послушно закрывая глаза. Он не может понять: то ли его успокаивает, что он слышит голос Ривая, то ли в ужасе от того, что этот голос звучит прямо в его голове.

«Я чуть было не опоздал, — произносит Ривай, когда Эрвин снова приходит в себя. — Я не смог бы поймать все пули. И не успел бы перебить всех стрелков. Я ненавижу действовать, когда нет четкого плана, ты же знаешь, я ненавижу».
— Что ты делаешь?.. — слабо спрашивает Эврин. — И что ты сделал?
«Тебе необязательно говорить вслух, я тебя и так слышу, — по телу Эрвина разносится тихий вздох. Ривай замолкает, и Эрвин с удивлением понимает: он не догадывается о неуверенности Ривая. Он чувствует ее сам. — Другого выбора у меня не было. Можно было, конечно, позволить им все же в тебя попасть, но это не вариант, — отсекает Ривай, и его тревога, смешанная с виной, колет Эрвину сердце. — В общем, сейчас я пытаюсь попросить у тебя прощения за то, что спас тебе жизнь. Потому что, — он вздыхает еще раз, теперь уже громче и тяжелей. — Потому что теперь ты Носитель».
— То есть?..
Но Ривай молчит, позволяя Эрвину додуматься самому.
Тугие черные спирали скручиваются у него в груди.
— То есть, — неуверенно повторяет Эрвин, — ты все-таки спрятал себя во мне. Прятки. Так ты это назвал.
«Я очень надеялся, что ты об этом не вспомнишь».
— И ты просочился сквозь Стену.
«К черту, да».
— Как? Ты же не можешь.
Тишина в его голове ощущается жестковато и сухо, как мятый картон.
«Если бы я не сделал этого, они бы тебя расстреляли, — отвечает Ривай. — И я, Эрвин, я просто не мог этого допустить. Я должен был тебя вытянуть, я так сильно ничего другого в жизни не… Ты сейчас же перестаешь пытать меня и никогда больше не спрашиваешь об этом, — обрывает он сам себя. — Вот тебе честное объяснение: странная четырехглазая женщина так и сказала мне: если я тебя упущу, она меня на клочки разорвет. Пусть я видел ее только пару раз в жизни — если верить твоим словам, лучше не спорить и делать, как она говорит».
И Эрвин думает: если даже Ривай находит силы шутить — значит, все в порядке.
«Все не в порядке, — отзывается Ривай с ощутимой досадой. — Знал бы ты, что внутри этих ваших Стен».
Но будет в порядке.
«Я не уверен».
«Мы постараемся».
Никогда еще это «мы» не звучало так правильно. Но теперь оно всегда будет именно так звучать.

[Shingeki no BB]

***
Им приходится переспросить дорогу несколько раз, и это не так легко, как кажется Эрвину: сначала догнать, потом ухватить за разодранный рукав куртки, а только потом уже спрашивать. Эрвин считает настоящей удачей, что им удалось вытянуть из детей адрес. Мальчишки плевались, смело выпячивая нижнюю губу, девочки смотрели злыми испуганными глазами. Каждое слово, произнесенное очередным маленьким оборванцем, было напитано до краев нежеланием говорить.
Когда Эрвин ступает на порог нужного дома, Ривай одергивает его.
«Можно я это сделаю? — просит Ривай, и Эрвин кивает. — Точно? Не странно?..»
Если честно, немного — и странно, и непривычно. Эрвин как будто подается немного назад, хотя на деле не двигается с места, и контроль утекает из его рук. И это уже не он — Ривай поднимает ладонь, медленно, как завороженно, сжимает кулак и стучит в дверь. Ривай только стучит — и сразу же отступает, прохлада от его осторожного прикосновения тает через секунду.
— Кто? — доносится с той стороны двери. В вопросе больше настороженности, чем враждебности, и это придает Эрвину сил.
— Я хотел бы поговорить с Фарланом.
— Я пока не уверен, что хочу с вами разговаривать. Что у вас за дело?
— Думаю, благоразумнее будет обсудить это в помещении, — но с той стороны молчат, и Эрвин, не дождавшись ответа, сдается. В конце концов, он сейчас не в том положении, чтобы навязывать свои правила. — У меня есть новости о Ривае.
— Уходите.
— Он жив.
Фарлан явно колеблется — Эрвин слышит глубокий тяжелый вздох, а потом вдруг — как неохотно проворачивается в замке ключ. Фарлан отступает вглубь дома, пропуская Эрвина вперед себя, но вряд ли это вежливость — Эрвин чувствует себя так, словно на спине нарисовали мишень. Фарлан смотрит цепко, и взгляд этот не сулит ничего хорошего. Наверное, если бы у Фарлана не было такого своеобразного прошлого — с необходимостью пропускать в дом воров, и грабителей, и убийц, и людей-три-в-одном, и даже кое-кого похуже — вряд ли бы он вообще открыл перед Эрвином дверь.
Хотя, может быть, и наоборот: о воре известно, что он ворует, а так-то отличный парень. Про грабителя травят страшные истории, но вообще-то он давно уже дряхлый старик и проворачивает свои дела исключительно хитростью. Убийца слепой на один глаз, и если держаться чуть-чуть левее, то все обойдется. А Эрвин — Эрвин незнакомый человек, совсем незнакомый, не похожий ни на кого из этой безблагодатной братии, которую Фарлан привык видеть на пороге. Да еще и с военными нашивками на плечах. Кто знает, кем он на самом деле окажется. Кто знает, каким количеством ненужных проблем обернется разговор с ним.
— Я дам тебе полчаса, — произносит Фарлан. — Ты расскажешь, что случилось с Риваем, а потом мы с тобой разойдемся, как два самостоятельных человека, которые никогда друг друга в глаза не видели.
Эрвин кивает, не оборачиваясь, и проходит по узкому коридору.

Она сидит на кушетке, подобрав под себя ноги, держит в зубах шнурок и сосредоточенно стягивает волосы в хвост. Волосы у нее рыжие — это та рыжина, которая напоминает о солнце, а не о ржавчине, — и несколько секунд Эрвин смотрит не отрываясь. А потом она замечает их — и выплевывает шнурок, присвистывает, вскакивает на ноги, неосторожно наступая на край, едва не падает, всплескивает руками… ее волосы рассыпаются по плечам, и волшебство рассеивается.
— Фарлан! — бойко выкрикивает она; Эрвин смотрит на нее и не может понять, сколько ей лет. — Кого это ты приволок с собой?..
Фарлан морщится.
— Или снимай сапоги, или слезай с кушетки, — говорит он, но, помедлив, все-таки отвечает: — Гостя.
Изабель удивленно распахивает глаза, и что-то упрямое в глубине чужой памяти подсказывает Эрвину, что здесь не привыкли принимать гостей. Налетчиков, или патрульных, или, на крайний случай, ополоумевших пьяниц — сколько угодно, но не гостей. Гостей ведь принято приводить домой, а не в убежище.
С кушетки она все-таки слезает. Спрыгивает, звонко ударив подошвами о пол, облачко застарелой пыли немедленно взмывает вверх, и Фарлан хмурится только сильнее.
— Изабель, — недовольно выговаривает он, — сколько можно, в самом-то деле. Видел бы тебя Ривай.
И тогда, только услышав имя Ривая, она меняется. Поджимает губы, бледнеет как-то вся разом, роняет голову, обнимая себя руками, и впивается пальцами в предплечья. Она вдруг кажется одновременно и старше, и младше, чем есть.
— Перестань. Фарлан, мы же это уже обсуждали. Ты каждый раз мне напоминаешь, ну сколько можно, — произносит Изабель так по-детски наивно и так по-взрослому устало, что Эрвин понимает: это едва не единственное, что они обсуждали последние несколько лет. Изабель растерянно опускается на кушетку, Фарлан садится рядом и успокаивающе приобнимает ее за плечо. Она не скидывает его руку.
— Эй, — произносит Фарлан. — Извини. Извини меня, Изабель. — «Дурочка», вдруг понимает Эрвин, раньше Фарлан называл ее только дурочкой. Что ж, они повзрослели. — Но сейчас я и правда хотел напомнить. Потому что, представь себе, этот человек говорит, что твой братец вообще-то жив.
Изабель поднимает глаза на Эрвина, и это неожиданно даже больнее, чем тот удар в спину. Изабель смотрит — с такой надеждой, которую Эрвин раньше не видел ни у кого. Такую надежду — израненную, но вечно живую, — просто нельзя не оправдывать, если в тебе осталось хоть что-нибудь человеческое.

«Она тебе верит, — говорит Ривай, когда Эрвин заканчивает рассказывать. — Фарлан упрямый осел, но, готов поспорить, тоже никуда не денется».
Эрвин не собирается спорить с ним. Вместо этого он наблюдает, как Изабель привстает на цыпочки, и ему все равно приходится наклониться, чтобы она как следует его обняла. Она обхватывает его за плечи, шумно и неприятно дышит в шею, и дыхание у нее сбитое, сорванное, сухое; Изабель то и дело сглатывает, а Эрвин наконец понимает: это она пытается сдержать слезы. Но у нее не выходит, она прячет лицо у него на плече, и только тогда Эрвин, словно очнувшись, обнимает ее в ответ.
Фарлан так и сидит, сложив на груди руки, и недоверие понемногу уходит из его глаз. Он кивает Эрвину, закатывает рукава и, бросив последний растерянный взгляд в сторону Изабель, молча поднимается и выскальзывает из комнаты. Изабель все еще всхлипывает, но уже тише.
— Если ты не соврал, — произносит она, — если ты говоришь мне правду, то покажи его?
Ривай не успевает задать вопрос — Эрвин отступает сам.
«Ну, — поторапливает Эрвин. — Она так давно не слышала тебя. Ну же, Ривай, говори».
— Знаешь, — произносит Ривай, голос Эрвина искажается, но немного. — Знаешь, Фарлан ведь прав: залезать в обуви на кровать — это совсем не дело.

[Shingeki no BB]

Эпилог.

— Да будить его надо, — говорит Изабель и подкидывает в ладони связку ключей. — Мы же не всю ночь собрались здесь торчать.
— Если будешь так громыхать, разбудишь не только его, но и всю охрану, — шепчет Фарлан, но Изабель только показывает ему язык и снова присматривается к замку. В тюремном коридоре погашен свет, и неяркий огонек лампы едва спасает.
— Эрвин, — осторожно зовет Изабель, — мы зря возились с ключами. Эта решетка сломается от одного моего пинка.
— Давайте только никто не будет проверять это на моей двери, — доносится из темноты камеры, и Изабель, переглянувшись с Эрвином, вручает связку ему.
— Мы подождем снаружи, — произносит Фарлан. — У тебя двадцать минут.

Эрвин подходит к камере ближе и заглядывает вглубь. Найл сидит прямо на полу, откинув голову назад и вытянув ноги, и лицо его так заросло щетиной, но даже не видно рта. Эрвин не знает, кривится Найл или улыбается.
Эрвин отпирает дверь.
— Пойдем, — говорит он, шагая внутрь. Найл переводит на него мутный усталый взгляд.
— Ты мне мерещишься.
— Нет.
— Да, — отвечает Найл упрямо. — Ты мне мерещишься. От тебя дым идет. Прямо от твоих рук. Ты заразился этим от своего Ривая?.. Я думал, что я головой двинулся, если честно. Вот ты стоял у Стены, а вот уже испарился. Люди не испаряются, можешь даже не пытаться убедить меня, что это не так.
— Как будто я собирался, — говорит Эрвин. — Найл, ты ведь выстрелил...
— И пробил лоб своего непосредственного командира, я в курсе, — обреченно вздыхает Найл. — Знаешь, я сижу здесь уже три дня, и все эти три дня я думаю: идиот. Так долго твердил себе, что твоя хитрая физиономия не доведет меня до добра, и все равно повелся. Ну, как я тебе? Герой?
— Самый настоящий, — без тени усмешки говорит Эрвин и садится рядом на пол. — Но все-таки, почему ты?
— Отстань.
И Эрвин замолкает. Двадцать три. Их двадцать три — трещин на потолке этой камеры. Эрвин успел сосчитать их, когда был здесь.
— Пойдем, — снова просит он.
— А куда? Только не говори, что к Ханджи на чашку чая. А то я столько всего наслушался про это черно-зеленое торжество по поводу ночной вылазки, что уже даже думать о нем не могу. Или ты, как обычно, все за меня придумаешь?
— Если ты не против.
— Так значит, ты спрашиваешь всерьез.
Эрвин молчит, щекотная темнота у него в груди отдает прохладой.
— Я не справлюсь один, — говорит Эрвин, исправляется сразу же: — Мы с Риваем одни не справимся. Нам понадобится помощь — в том числе и твоя.
— Это хорошая новость, — пожимает плечами Найл. — А плохая, я так понимаю, в том, что мы будем как шайка отступников? Прятаться в переулках, разнюхивать тайны бесчеловечных экспериментов и делать вид, что спокойная жизнь не для нас?
Спокойная жизнь никогда не была для них, но Эрвин решает: не лучший момент напоминать об этом.
— Шайка, — задумчиво повторяет Найл. — Шайка. Мне нравится это слово. А какой план?
Их план — одно злое имя, застрявшее в памяти: Клайд Сайнс. Эрвин не сомневается, что придется встретиться с этим человеком снова, а может, не один раз. Правда, для начала нужно будет найти его: если хоть что-то дельное сохранилось в его бюрократической голове, поиски будут долгими.
Но время у Эрвина есть. У него есть время, упрямство, цель и даже мечта. А еще у него есть друзья, и это гораздо больше, чем просто неплохо.
Помедлив еще секунду, он наконец встает.
— Я выстрелил, потому что мне очень хотелось, чтобы ты пережил их всех, — вздыхает Найл и тоже поднимается с пыльного пола, опираясь на его руку. Смотрит на Эрвина и неожиданно крепко и благодарно сжимает его ладонь. — Эрвин, дружище, скажи мне, что ты их переживешь.
— Я переживу, — обещает он.

Shingeki no BB — Нет повода поднимать тревогу from mechanical jellyfish on Vimeo.

[Мэйрин]

Спасибо за работу! Весь коллектив - молодцы!

[trees are silent]

Мэйрин, вам спасибо за отзыв!

[Акрум]

Здорово, очень понравилось!

[trees are silent]

Акрум, спасибо большое!

[барханная]

Наконец-то добралась до вашей выкладки, хотя, признаюсь, уже давно посмотрела визуальное сопровождение текста и мысленно поаплодировала артеру и виддеру. Арты потрясающие, оба, очень атмосферные, особенно была рада, что эпизод с накрытой ладонью изобразили, такой Ривай у вас получился, ах! Клип хорош, хотелось его пересматривать и пересматривать что я, собственно, и делала. Особенно стоит отметить, что удачно удалось передать образ Ривая, его видение мира (сцена с титанами, насколько понимаю, представлена именно от его лица), чувствую, это была нелегкая задачка. И рисунки, и видео — в одной тональности, с одним настроением, и потому предвкушала, как ляжет история на них (по сути, конечно, визуал подстраивается под текст, но у меня получилось наоборот). В целом, читать было интересно обожаю истории с ответвлениями от канона, а здесь вдобавок и элементы сверхъестественного (пусть они и объясняются позже экспериментами над людьми). Обещанного тонну флаффа не заметила, разве только чуть-чуть))
Понравились диалоги между Ханджи и Риваем, Эрвин словно бы между двух огней с ними:
— Имей в виду, что ты начинаешь мне нравиться.
— Имей в виду, что ты меня раздражаешь
Хорош был ход с Носителем-Эрвином. Здорово также, что в истории было не только упоминание Фарлан и Изабель, но и непосредственное взаимодействие главных героев с ними. Безумно трогательная показалась сцена их воссоединения с Риваем и первая его фраза, обращенная Изабель. И за Найла тоже очень рада.
В указанную компьютерную игру не играла, поэтому намек в саммари не поняла, но конец вышел с мощнейшей основой для будущих приключений (правда непонятно, то ли они отдаются на волю фантазии читателей, то ли автор сознательно готовит себе платформу для сиквела).
Спасибо команде, вы все потрудились на славу!

[trees are silent]

барханная, спасибо вам за такие слова *___*
Мне очень тепло и хорошо от того, что вам понравилось то, что сделала наша команда и как она это сделала.

немного подробностей про «Outlast» на случай, если будет любопытно

Место действия — психиатрическая лечебница, в которой проводились подпольные эксперименты над людьми. Однажды в ней что-то сломалось, и пациенты разной степени агрессивности высыпали в коридоры. На протяжении всей игры главный герой старается оттуда выбраться, но в конце, когда он наконец-то преодолен все препятствия на пути в свободе, за дверью на улицу его встречает автоматная очередь. Спецназ подоспел на ликвидацию последствий того, что пошло не так. Но из дополнения к основной игре считывается, что главный герой все-таки не погиб: воллрайдер, самый опасный монстр игры, спас его, вселившись в его тело. Мораль: нечего было лезть почем зря в окно психушки
В общем, примерно так. Извините за постыдно нубский скомканный пересказ.

И еще раз огромное вам спасибо

[барханная]

Солнечный клен, понятно, спасибо) Интересный сюжет у игрушки)) жаль, в свое время я только в TES баловалась да Manhunt, а сейчас уже как-то на другое время тратится на фанфикшен

[Unholyghost]

барханная, спасибо большое!! Очень рад, что арты пришлись по вкусу

[mechanical jellyfish]

барханная, спасибо, рада, что клип вам понравился)))

[Renie_D]

Спасибо за чудесную историю и иллюстрации к ней
Больше всего из героев понравился Нил) Отличный вышел персонаж))) Ну, и Эрвин с Риваем, конечно

[trees are silent]

барханная, в играх сейчас чего только не придумают


Renie_D, тебе спасибо за такой теплый отзыв

[Firoy]

Очень захватывающая история и интересная задумка Канон-кроссовер мне не знаком, но это даже не помешало чтению.
Сейчас глянул клип и арты, и все точь-в-точь сошлись с тем, что я себе представлял, пока читал. Язык совершенно потрясающий и яркий! Спасибо огромное команде, у вас получилась отличная работа

[Unholyghost]

Renie_D, Firoy, вам большое спасибо за отзывы и внимание к иллюстрациям :3

[trees are silent]

Firoy, вам спасибо! Очень рада, что вам понравилась эта история

[happyoyster]

Классная история! Я не в курсе второго канона, но очень-очень понравилось. Замечательно написано!

[trees are silent]

happyoyster, спасибо вам!

[Strange Men]

Уже с самой выкладки собираюсь написать отзыв-простыню... Но не могу найти слов.

Потому что... Это прекрасно.

Я не эруришник и не слэшер, но история преподнесена так вкусно, что я не мог оторваться.

Когда ты уже не человек... Когда пути назад нет... Как я люблю схожие темы.

Все те, кто участвовал в создании фанфика: автор, беты и иллюстраторы — спасибо вам за столь чудесное произведение!

[trees are silent]

Strange Men, спасибо вам огромное! *___*