Название: Нет повода поднимать тревогу
Автор: Солнечный клен
Бета: MeganeTori
Иллюстраторы: mechanical jellyfish и MeganeTori
Размер: макси, ~20 000 слов
Пейринг/Персонажи: Эрвин Смит/воллрайдер!Ривай Аккерман, почти незаметный Майк Захариус/Ханджи Зоэ, Кит Шадис, Найл Доук, ОМП
Категория: джен, слэш
Жанр: драма, экшен, романс
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Эрвин Смит вернулся из боя, в котором должен был погибнуть. Его газ был почти на нуле, и он оказался один на один с несколькими титанами. Он выжил, но так и не смог решить для себя, считать ли это удачей. Потому что там, за пределами Стен, он встретил кое-что... кое-кого гораздо опаснее и страшнее титанов.
Примечания/Предупреждения: 1. Еще как есть.
2. Кроссовер с компьютерной игрой «Outlast»; AU относительно событий приквела «A choice with no regrets» и основной манги. Таймлайн: 826-827 гг.
3. Хэппи-энд, но спойлер.вообще-то у автора довольно своеобразное представление о хэппи-эндах, и дважды спойлер.. А еще все мы помним, как закончился «Outlast».
4. ООС по желанию. Тонны флаффа, хотите вы этого или нет. Также присутствуют пхакостхые слова, и их много. Текст и иллюстрации приготовлены по этому рецепту. Вы предупреждены.
Скачать: .doc без иллюстраций | .doc с иллюстрациями | клип
Нет, говорят они. Нет, и давайте закроем тему.
Они отказывают уже в третий раз, и в третий раз Эрвин кивает и молча собирает разложенные на столе листы. Шорох бумаги скрадывает сторонние перешептывания и вздох, который снова не может удержать Шадис.
— Куда ты их дел? — спрашивает Шадис, как только дверь зеленого зала хлопает за его спиной. Эрвин демонстрирует ему папку, и выражение лица Шадиса становится точь-в-точь как в прошлую их попытку. Это смесь отвращения, ужаса и усталого торжества. — Их пора выкинуть, выкинь их, — произносит он, и когда Эрвин привычно уже качает головой, к усталости примешивается гордость. Есть лишь одна вещь, которую командор Шадис ценит больше смелости и ума, — это живучая, убийственная уверенность в собственной правоте.
— Настырный, — ворчит он тихо, — настырный и наглый, вот ты какой. А этот чиновник, который отказался голосовать, — ну, этот, еще в таком коричневом пиджаке. Как его?
— Клайд Сайнс.
— Все-то ты помнишь, Эрвин.
Шадис раздраженно проводит ладонью по волосам. Волосы у него растрепанные, топорщатся, он никак не может их побороть, и в целом неудивительно, что большинство членов совета не воспринимает его всерьез. Ему действительно недостает солидности.
И упрямства.
— Сдалась тебе эта ночная вылазка.
— Да, — отвечает Эрвин, плотнее сжимая папку. — Да, еще как сдалась.
Шадис устало трет ладонью между бровей.
— Твои друзья, — произносит Шадис, — а точнее, твои подруги, — тяжело добавляет он, — однажды сведут нас обоих, только тебя — с ума, а меня — в могилу.
Эрвин знает: на такое лучше не говорить совсем ничего, если не хочешь выслушивать чужие опасения насчет будущего. Своих более чем достаточно.
От здания администрации до перекрестка, на котором торгуют чаем, десять минут быстрым шагом, потом еще не забыть зайти за чернилами, а оттуда к одному из торговцев с бесконечно длинным списком условий сделки — переговорить насчет поставки на следующей неделе. Это становится чем-то вроде традиции: с утра побеседовать с администрацией, испоганить как следует себе день, а затем со спокойной душой отправляться окончательно его портить. Не сговариваясь, они с Шадисом всеми силами оттягивают момент возвращения в штаб.
— Терпеть не могу тряску, — вздыхает Шадис, когда они наконец устраиваются в экипаже. — Голова начинает болеть. Лишняя весточка старости. И еще этот яркий свет.
Эрвин задергивает шторку и, поймав благодарный кивок, закрывает глаза и прислушивается. Подковы цокают по камням. Этот звук притупляет мысли, и зеленый зал совета и час их разгромного поражения отдаляются вместе с каждым оборотом скрипучих колес. Тень у ног Эрвина мелко вздрагивает и замирает, и ни Эрвин, ни Шадис не замечают этого.
Как-то раз Шадис намекнул, что, если так пойдет дальше, он скоро начнет лысеть. «А когда я совсем облысею, Эрвин, разведка будет твоя». Он рассмеялся прежде, чем Эрвин успел ответить, и вежливой улыбки оказалось достаточно, чтобы замять прецедент.
Но иногда Шадис припоминает тот разговор, и это все меньше и меньше похоже на шутку.
***
— Чай, — весело и разочарованно произносит Ханджи. — Ты снова привез мне чай?
Эрвин протягивает ей круглую жестяную коробочку. Покачав головой, Ханджи выхватывает ее и начинает вертеть в руках.
— Если у тебя, Эрвин, — бормочет она, подцепляя ногтями крышку, — если у тебя столько желания дарить кому-нибудь чай, запомни уже, что я не люблю его. Тебе нужно изобрести кого-нибудь, кто любит. И найти новый способ просить у меня прощения за провалы.
— Наоборот.
— Точно, — отстраненно отзывается Ханджи, справляется наконец с крышкой и с любопытством принюхивается к содержимому, — точно, наоборот. Слушай, хорошо пахнут.
Ханджи подсовывает крышку под днище коробочки и ставит все это на подоконник — там уже стоят две очень похожие.
— В следующий раз — черный или зеленый? — спрашивает Эрвин, наблюдая за тем, как Ханджи пристраивает рядом со своей скромной чайной коллекцией грязные склянки.
— В следующий раз никаких чаев. Привози разрешение на ночную вылазку. Говорят, это на редкость душистая заварка. Давно мечтаю попробовать.
Это не заварка, а самая настоящая заварушка, и они с Ханджи оба об этом знают. Папка с бумагами жжет бок, Эрвин перехватывает ее поудобнее.
— Давай проваливай, — говорит Ханджи. — У меня еще куча дел.
Она поправляет очки и широко улыбается. Она не будет пить этот чай. Она ждет повода: пока Эрвин не добьется своего в баталиях с администрацией — ни глотка. Ханджи готова подождать еще — и еще, и еще немного. Она верит в него.
Она поворачивается спиной к Эрвину и рассеянно машет рукой на прощание. Он уходит, и Ханджи не видит, что его тень ползет вровень с ним, а потом вдруг дергается и резко опережает.
***
— А тепхр? — доносится из-за его спины в ту же секунду, как он поворачивает ключ в замке своего кабинета.
— А теперь да, Ривай, можно, — вздыхает Эрвин и оборачивается через плечо, чтобы еще раз взглянуть на то, как Ривай изменится. Прятаться больше не нужно, и тень у ног Эрвина разбухает, растягивается ввысь и вширь, расползается, как синяк на коже, и отрывается от земли. И тень, что осталась лежать на полу, наконец-то становится похожей на ту, какой она и должна быть — блекло-серой, послушной и безошибочно человеческой. А тугая субстанция, которую Эрвин назвал Риваем, приподнимается в воздухе и замирает, только оказавшись под потолком.
Все это происходит за каких-то пару секунд и совсем бесшумно.
Эрвин задирает голову и прищуривается, различая чужие очертания в темноте.
— Спускайся, — просит Эрвин и, не дожидаясь, когда Ривай спустится, усаживается за свой стол. Кладет папку с бумагами ровно перед собой, раскрывает ее, а после, недолго думая, горбится и утыкается лбом в первый же лист. Бумага шершавая и прохладная, это приятно.
— Эшй, — доносится справа, но Эрвин не поднимает голову. — Эйхш. Эй! Не джхело.
Конечно, не дело, Эрвин и сам это понимает, но груз очередной неудачи давит так, что сейчас невозможно терпеть. Никто не видит, в конце концов, можно себе позволить.
Хорошо, Ривай видит.
Можно себе позволить.
Прокатится год, или два, или, может, все пять, и он научится переносить это так, что совсем не будет заметно. Никто не догадается, когда он будет расстроен, или встревожен, или убит горем. Командор обязан держать лицо, а к обязанностям Эрвин относится ответственно, как никто другой. Но пять лет пока не прошли, и это глупо — не разрешать себе слабость, пока еще можно.
— Знхаезх, — раздается голос Ривая рядом. Он надтреснутый, как сухое дерево, мрачноватый и тихий. Он шуршит, вместо того чтобы звучать, и идет третий месяц, а Эрвин никак не может привыкнуть к этому. — Этшо веджз из-зар меня. Я знаю, что это из-за меня, — произносит Ривай неожиданно четко.
Обычно он разговаривает еле-еле, путая порядок слов, спотыкаясь на каждом, вытряхивая из себя звуки и вставляя их невпопад. Чаще всего его речь не что иное, как мешанина случайных согласных, и даже те даются ему с трудом. Самый короткий их с Эрвином разговор грозит растянуться на час, потому что один способен издавать только хрустящие шорохи вместо слов, а другому остается угадывать, что они означают. И это раздражает, время от времени откровенно злит, но чаще всего — нагоняет такую обессиленную тоску, что остается или выть, или молчать целыми днями.
Ривай всегда выбирает молчание, и через неделю нетронутой тишины Эрвин начинает думать: лучше бы выл. От отчаяния спасает только то, что сначала Ривай не говорил совсем.
— Гхжорлову поднихми. Обженхсь. Посжатри на меня, — произносит Ривай настойчиво. Эрвин оборачивается и смотрит — по поверхности тела Ривая проходит длинная волна ряби. Чем-то отдаленно напоминает человеческое дыхание. Только напоминает: Ривай представляет из себя… Эрвин не уверен, как правильно это назвать. Нечто. Искусственную сферу. Плотный полупрозрачный сгусток силы. Дымовой шар со свернувшимися в сердцевине спиралями — в детстве Эрвин воображал, что примерно так должен выглядеть страх. Или смерть.
Тело Ривая мелко и часто пульсирует, и чем дольше Эрвин смотрит на это, тем больше сил приходится приложить, чтобы задавить мысль: это она и есть. Она все-таки пришла за ним, почувствовав, что пора, но почему-то решила не торопиться, предложила проводить прямо до дома и даже согласилась на чай. На чай, усмехается про себя Эрвин. На чай — о таком даже думать нелепо.
Все дело в том, что Эрвин должен был умереть. Еще тогда, во время последней их экспедиции, когда черт его дернул взять на себя роль приманки. Отвлекать титанов, чтобы остальные оторвались от погони, — не такая уж самоубийственная идея для того, кто отлично обращается с приводом. Эрвин обращался с приводом недостаточно хорошо для того, чтобы справиться в одиночку, и это стало ясно в первые же минуты после того, как он дал своему отряду команду немедленно отступать.
Он рассчитал так, чтобы отманить титанов подальше от группы, а после вернуться назад — раздразнить, не сражаясь, и улизнуть, взяв скоростью. Лошадь у него была что надо, свежая и молодая, она бы выдержала эту гонку. И Эрвин вернулся бы к отряду героем, хотя плевать на геройство, главное, что живым, но — но он упал с лошади. Кобыла споткнулась о камень. Кто здесь только понаставил этих камней.
Тот же, кто придумал титанов.
Тот же, кто заведует всеми неудачами, провалами и несчастными случаями.
Тот же, кому наскучило наблюдать за тем, как он, Эрвин Смит, копошится в своей неспокойной жизни. Бог, у которого три каменных женских лица и которому наплевать на то, сколько у Эрвина смелых планов.
Эрвин не чувствовал правой руки. Он лежал на спине, не двигаясь, и слушал, как земля жалобно вздрагивала от тупых чужеродных шагов. Титанов было четверо, и, наверное, можно было вскочить, оглядеться, найти просвет, побежать — и застрять в уродливом кулаке на минуту позже. Но попытка сбежать разбудила бы страх и лишила возможности еще раз взглянуть на небо — и Эрвин не стал. Эрвин остался лежать.
А потом титаны взревели.
Эрвин услышал этот их рев, раненый, беспомощный, яростный, насыщенный ужасом — что-то засвистело, зазвенело, а потом раздался звук, который ни с чем нельзя спутать, если успел побывать хотя бы в одной экспедиции. Звук, с которым лопается титанья шкура и переламывается хребет.
Раз, непроизвольно начал отсчитывать про себя Эрвин, два — почему нет скрежета лезвия?..
Три, различил он, секунда тишины и — четыре. Эрвин выдохнул, с выдохом обострилась эта еще не осознанная, но уже прочная уверенность — он спасен, спасен, он найдет свою лошадь и выберется отсюда, он выживет, назло этим тварям он будет жить. Теперь только надо…
Он попытался опереться на правую руку — боль пронзила ее от запястья и до плеча. Вывих. Или, если не повезет, перелом. Скорее всего, перелом, решил Эрвин, не может же ему, в самом деле, настолько везти сегодня. И даже неважно, кто оказался настолько быстрым, чтобы прийти на выручку, — потом, когда Эрвин вернется, он обязательно разыщет этого человека в казармах и трижды горячо поблагодарит. А может, удастся сделать это сразу, не мог же этот кто-то уйти так быстро, да и зачем ему уходить?..
Эрвин все-таки поднялся и тут же понял: конечно, не мог. Он до сих пор здесь, и одно это понимание едва не заставило Эрвина отшатнуться, когда он увидел, кто оказался его спасителем.
Черная плотная сфера с неровными, будто обструганными краями, пульсировала на расстоянии вытянутой руки, и сквозь дымовую завесу внутри нее проглядывался скелет одного из титанов. Скелет истлевал. Черная сфера шевельнулась, подаваясь в сторону Эрвина. Вот сейчас будет пятый труп, обреченно подумал он, но остался стоять на месте, и сфера приблизилась еще немного и замерла, так и не коснувшись его.
— Шшхш, — раздалось из глубины сферы, и Эрвина окатило чем-то, что люди, когда они не перепуганы до смерти, зовут любопытством. С замирающим сердцем Эрвин выждал секунду, еще одну — и так и не решился протянуть руку.
— Спасибо, — прошептал Эрвин, склоняя голову.
— Ш-ш, — отозвалась сфера, она находилась совсем рядом с ним, и он был до сих пор жив. Это обнадеживало. Это давало шанс, что Эрвин все-таки вернется домой. Опасливо он сделал шаг в сторону и, затаив дыхание, повернулся к сфере спиной. Когда это странное существо последовало за ним, Эрвин ничего не сказал. Оно пошло за Эрвином, само, никто его не просил и не уговаривал, но никто не попытался и запретить. Как ему запретишь? Как можно что-либо запрещать кому-то, кто не просто сильнее — могущественнее тебя?
Может быть, думал Эрвин, поднося ко рту ладонь, чтобы подозвать лошадь, это существо просто хочет, чтобы я вывел его к другим, и тогда оно нападет. Может быть, думал он, наматывая поводья на руку, оно проследит, что я добрался до своих, а потом исчезнет. Может быть, и это будет самое неприятное, ему что-то от меня нужно.
Эрвин присоединился к остальным в последний момент — они уже возвращались, вот-вот должны были открыться ворота, и Эрвин с тоскливой беспомощностью отметил, что не хватает нескольких человек. «Несколько» — очень удобное слово, если говорить честно. «Несколько» ощущается не так холодно, как «почти треть корпуса». Эрвин встретился взглядом с Шадисом, и ему показалось, что тот облегченно перевел дух, увидев его. И вот так они и въехали в город.
Шхшш, тихо доносилось из-под лошадиных копыт, ш-ш.
— Этжхо я ужбхилих, — произносит Ривай уверенно.
— Тех титанов, — откликается Эрвин, — да.
— И тжхех люджхй.
Это тоже правда.
Первые дни после возвращения Эрвину показались кошмаром. Беда с его правой рукой — Эрвин ее все-таки сломал, и она ныла от боли. Повязка натирала шею. Ни ручка, ни карандаш не желали нормально держаться в левой ладони, и отчеты пришлось отложить. Тренировки тоже, поездки в столицу тоже — Эрвин чувствовал себя бесполезным, и все это вместе зудело под сердцем обидно и зло.
Дымовая сфера не отставала от него ни на шаг. Кроме Эрвина, никто не знал о ее существовании, и что-то ему подсказывало, что не стоит это менять. По крайней мере, пока не станет ясно, что этому существу от него понадобилось. Оно следовало за Эрвином везде, подозрительно легко приноровившись прятаться в тени, и его постоянное присутствие рядом портило вкус еды. Мешало спать и мешало думать.
Мешало.
Шш, шелестела оно иногда, шш, ш-ш-ш! — особенно по вечерам, когда Эрвин запирался в своем кабинете и принимался криво подписывать то, что мог подписать. Хш, хш-шш, назойливо шипело существо и замолкало только тогда, когда Эрвин начинал говорить. О чем угодно и как угодно — зачитывать особенно уморительные отрывки из писем администрации, или бормотать себе под нос, или рассказывать что-то из детства — например, про то, что с его правой рукой настоящая катастрофа: одно только запястье он ломал дважды, а вывихи и растяжения давно перестал считать. Он разговаривал с этим жутким, удивительным существом, а когда переставал говорить, оно снова начинало шипеть. Эрвину казалось, он не сходит с ума только потому, что уже сошел.
Х-ш, шшш.
— Давай теперь ты что-нибудь скажешь, — предлагал он, зная, что его просьба утонет в молчании. — Например, почему никто раньше не натыкался на тебя? Мы впервые взяли курс в этом направлении — получается, ты все это время был где-то там, а мы просто не знали?.. И кстати, да, сколько времени ты там жил? Что ты такое, кто ты такой, есть ли еще такие, как ты? Как тебя зовут? — со вздохом спрашивал Эрвин. — Чего ты хочешь?
— Ршхирй, — произнесло существо, и Эрвин осекся и взглянул на него так, словно впервые видел. Была суббота. Подходила к концу вторая неделя с тех пор, как они вернулись из экспедиции.
— Стой, — неуверенно сказал Эрвин, что-то похожее на отчаяние просочилось в его слова. — Так тебя зовут?..
— Дшха.
— Да?
— Дшха!
— Хорошо, хорошо, я понял. Так как тебя зовут?
— Ршхир.
— Рашир?
— Ршхиррайхр.
— Рирайр?
Это было так дико, так ужасающе и нелепо — пытаться вести диалог с этим существом. Хотя какой это диалог, прости боже.
— Рхи-вайш, — медленно проговорило существо.
— Ривай?
— Хшда.
Эрвин сжал зубы от напряжения.
— Хорошо, — терпеливо проговорил он. — Можешь ответить еще на один вопрос? Чего ты хочешь, Ривай?
Контуры тела Ривай сжались и разжались, словно от вздоха.
— Всх… — выдавил Ривай из себя с заметным усилием, — всшпомнхрит.
Вспомнить.
***
Он начал вспоминать, и он до сих пор вспоминает — медленно, осторожно, словно не будет второй попытки.
— Как? — спрашивает иногда Ривай. Это простое «как» Эрвин научился разбирать далеко не сразу: звучит оно ближе к случайному шороху или хрусту. Кгкх, кгкх, кгкххх. Как, как, как.
— Что именно «как», Ривай? — Эрвин подбирается, готовый слушать даже внимательнее, чем обычно: Ривай не любит задавать вопросы, еще меньше любит просить, и глупо рассчитывать на то, что он повторит.
Ривай молчит, и по его молчанию невозможно определить, он просто колеблется или уже начинает злиться. Наконец его невесомое тело растягивается вширь, прогибается вниз, становясь похожим на огромную зачерненную скорлупу, на беззубую выстраданную улыбку, — а потом оба края этой улыбки опадают вниз, к земле. От того, как резко Ривай изменяет форму, листок бумаги на самом краю стола пикирует на пол, а Эрвин — Эрвин вздрагивает и старается взять себя в руки прежде, чем Ривай успеет заметить.
Это происходит почти каждый раз, когда Ривай спрашивает. Может, когда-нибудь Эрвин научится не пугаться. Как, спрашивает Ривай, как.
На этот раз просто.
— А, — выдыхает Эрвин. — Это называется «крылья». Эмблема нашего подразделения. Символ. Крылья свободы.
— Кхр, — шелестит Ривай.
— Крылья. Крылья, — терпеливо повторяет Эрвин. Не как ребенку и не как больному, но как равному себе — потому что, если говорить честно, они все в разведке до сих пор дети и все глубоко больны.
— Кхрлйгха. Кхрыла.
— Почти, — улыбается Эрвин.
Ривай не против расспросов, и понемногу Эрвин вытягивает из него то, что хотел узнать.
— Скхолжко лет проджвелх? Безхж понятщия, — отвечает он, контуры его тела заостряются на секунду, проступая углами по всей оболочке, и разглаживаются снова. — Болхше трерргх. Видхл это больже трех. Снедхг.
Снег, не без труда различает Эрвин. Значит, не меньше трех зим.
Хорошо, проговаривает про себя Эрвин. Хорошо.
Он толком не знает, чего хорошего, — но хотя бы стало понятно, почему их не выпускают за Стены ночью.
Ривай объясняет — коряво и через силу, но все-таки, — он не давал знать о себе намеренно. Что-то внутри него, неосознанное, темное и глубокое, не позволяло ему приблизиться к человеку. В прошлый раз, когда это случилось — когда его вывезли за города, а потом за Стены, — его приближение к человеку закончилось пакостно.
Он так и говорит: пакостно. Пхакостхо.
— Подожди, — произносит Эрвин. — Из какого города?.. Ты здесь родился?
— Нижхе, — говорит Ривай. — Под землхей.
Эрвин устало массирует виски. Под землей — значит, в подземном городе, а это такая свалка, что можно копаться в ней годы и все равно не найти ответов. Но Эрвин считает: это не повод не попробовать отыскать их.
— Что еще там есть, за Стеной? — спрашивает иногда Эрвин, но чаще всего это бесполезный вопрос: сложно описать внешний мир, если понятия не имеешь, что огромные каменные валуны, наслоившиеся до неба, люди привыкли называть странным словом «гора».
Разговор не ладится.
— Лухчше ты, — ворчит Ривай, устав бороться с собственным непониманием. Эрвин видит: это задевает его, действительно задевает, и Эрвин не настаивает. Эрвин кивает:
— На первой Стене…
— Косшторая Машрия?
— Да, — соглашается он. — Так вот, на первой Стене стоит сигнальная башня. Она стояла там, когда Шадис еще был курсантом, и даже раньше — подозреваю, она едва ли намного младше самих этих Стен.
Башню никто не использует: хворост, сложенный у ее подножия, от частых осенних дождей постепенно отсыревает и начинает гнить. Тогда его заменяют новым, и с ним происходит ровно та же история.
— Я сомневаюсь, что эта башня вообще сможет гореть, если кто-то однажды решится ее поджечь.
Ривай хмыкает.
— Но зачем-то она стоит там? — спрашивает сам себя Эрвин. — И только на первой Стене. Как будто кто-то хотел обеспечить себе возможность связаться с кем-то, кто не увидит ни одного другого сигнала. Значит, Ривай, там, где-то за нашей Стеной, все-таки есть, с кем связываться. Правильно я думаю?..
— Ты думаехшь слишком много, — говорит Ривай хмуро, — это утомляет.
Но скоро Риваю надоедает и тишина.
— А эти ваши цветные зхашлы?
— Что-то вроде прозвищ, — говорит Эрвин. — В зеленом зале сидят чиновники, в синем проводят гражданский суд, а в белом — трибунал. Вообще-то каждый зал — это целое здание, но ни у кого не хватает терпения запоминать номера.
— Почему?
— Может быть, делают вид, что не воспринимают все это всерьез.
— Как можхно не воспринимать всерьез собствещнное правительство?
Эрвин пожимает плечами. Ответа на этот вопрос у Эрвина нет, но вряд ли он вообще существует. Как-то. Все как-то справляются.
Некоторые даже неплохо — Шадис возвращается из столицы, и в руке у него свернутый вдвое бумажный лист, а в низу листа — размашистая подпись Клайда Сайнса, управляющего администрации.
— Да, — устало говорит Шадис, когда ступает на порог комнаты Эрвина и тот спрашивает — не вслух, но одними глазами. — Да, одобрили и разрешили. Выдвигаемся через две недели с рассветом. Как твоя рука?
Его рука почти зажила, и подготовка к следующей экспедиции занимает почти все свободное время. Ханджи шутит:
— Вот, Эрвин, стоило тебе не поехать на переговоры, и никаких проблем! — Ривай тихо неодобрительно шелестит, их с Эрвином счастье, что Ханджи не слышит этого.
Ривай просачивается в его тень, как идея просачивается в голову — сперва безобидная, не осознанная еще, маячок на краю сознания, расплывчатый отголосок мысли. А спустя секунду голова занята только ей, и спасения нет. Можно подумать, оно было вообще когда-то.
— Слушай, — говорит Эрвин как-то раз. — Раз ты так хотел их найти…
— Фархлана и Изщабхель.
— Фарлана и Изабель, — повторяет Эрвин послушно, — если ты хотел отыскать их, почему не вернулся раньше?
Контуры сферы вздрагивают, обостряясь, и это выглядит, по меньшей мере, встревоженно, неспокойно, опасно, — самое время забрать все слова назад и сделать вид, что этот вопрос никогда не был произнесен, — но Эрвин смотрит. Эрвин ждет, наблюдая за тем, как понемногу сглаживается рябь на поверхности тела Ривая.
— Я не могу, — наконец говорит Ривай. — Не могу пройти через Стену. Сверджху тоже не получилось. Я пыталхсся, и я не могу. Она слишком прохчная. Не могу.
Не могу, повторяет Ривай со спокойной, заостренной злостью — и странно, но Эрвину кажется, что злость эта направлена не на него, идиота, задавшего слишком смелый вопрос, а внутрь. На себя. Ривай, неожиданно понимает Эрвин. Ривай не может пройти сквозь Стену, и он просто в ярости от того, что кто-то посмел возвести перед ним такую преграду.
Зато, думает Эрвин, наблюдая за тем, как Ривай аккуратно скользит за его плечо, – зато другая стена поддается ему. Постепенно, и сам он, может, даже не замечает этого, но стена идет трещинами, рассыхаясь, от нее отваливаются куски, и Эрвин знает: вот-вот она рухнет. Раз за разом у Ривая получается все лучше и лучше. «Крылья!» — произносит он с тихой гордостью. — «Крылья свободы».
Это стена, которую преодолеть сложнее всего, — стена между человеком и тем, кто забыл, как им быть.
Они возвращаются из экспедиции, вымотанные до предела, изгвазданные в пыли, и Эрвин падает на кровать, потому что еще немного — и не удержат ноги. Но внутри него распаляется, обжигаясь, что-то, что подозрительно напоминает счастье.
Они вернулись почти без потерь. Ривай был с ними — невидимый для остальных, на достаточном расстоянии, чтобы никто даже не заподозрил его присутствие. Это был рискованный план, но риск оправдался — и Эрвину кажется, что он готов лежать вот так, на спине, с раскинутыми руками, уставившись в потолок и впитывая в себя вкус победы, хоть до самой зимы. Это не безоблачная победа, но это она.
Ривай нависает над ним, загораживая свет лампы.
— Нет, — отвечает Эрвин, не дожидаясь слов, — нет, я пока не сплю. Что ты хотел?
— До меня только сейгрха… — Ривай все еще иногда сбивается, и Эрвин терпеливо ждет, когда он совладает с собственным голосом и на время сможет его приручить. — До меня только сейчас дошло, Эрвин, — произносит Ривай медленно, но отчетливо. — Только сейчас.
— Да?
— То, за что ты борешься, Эрвин. То, за что ты сражхар... — это происходит снова, и Эрвин, недолго думая, решает помочь ему.
— За что я сражаюсь, Ривай?
— За мир без монстров, — говорит тот. — На это ты готов убить свою жизнь.
— Положить жизнь, — поправляет Эрвин. — То есть умереть.
— Умерхеть, — надтреснуто соглашается Ривай. — Чтобы на этой земле больше не было ни одного чудовища. Чтобы можно было их не бояться.
Ритм, в котором сжимается и разжимается его тело, немного напоминает биение сердца. Эрвин на него смотрит, и ему кажется, он почти слышит удары — размеренные, сильные, но какие-то по-особенному больные. И тогда Эрвин понимает.
— Нет, — отвечает он. Потолок над его головой заволакивает темнотой, глаза слипаются, но он произносит: — Наверное, я неточно тебе объяснил. Я сражаюсь за то, чтобы в мире не осталось ни одного титана. Чтобы можно было выйти за Стену и не стать их ужином. Чтобы сам я мог, и все остальные могли быть уверены, что они свободны. Вот за что я готов умереть.
Он добавляет, чтобы прояснить уже окончательно:
— Я не боюсь тебя.
Теперь это правда.
***
Опасность не в том, что это происходит, а в том, что Эрвин не замечает, как. Он возвращается в штаб, руки у него заняты бумажным пакетом, а голова — тем, с чего им с Риваем стоит начинать поиски. По-хорошему, начинать не с чего, если только Ривай не изменит мнение и не решит рассказать, что же все-таки произошло на той ночной вылазке, а главное — до нее. Эрвин не сомневается, что однажды Ривай заговорит, и даже не понадобится вопросов, достаточно будет подождать. А Эрвин умеет жда…
Он не слышит, как щелкает затвор, и как взводится курок, и сам выстрел он тоже не слышит. Пуля свистит в воздухе, и Эрвин чувствует не успеет уйти, должна, она непременно должна попасть, — но ничего не происходит. Сердце стучит быстрее и громче, чем нужно, и его рыхлые удары раздаются не только в груди, но и в висках, и в коленях, и во всем теле сразу. Эрвин переводит дух.
Показалось? Нет, не показалось.
Эрвин оглядывается, случайно пересекаясь взглядами с молодой продавщицей цветов на углу. Цветочница стоит, держит в руках букет из каких-то ярких незнакомых цветов — прижала их так крепко к груди, что поломала стебли, — и смотрит на Эрвина в ужасе. Нет, понимает Эрвин, встречая похожий взгляд еще раз, и еще раз, и снова, — точно не показалось.
Он возвращается в штаб, и на него налетает Ханджи, и лицо у нее бледное, очки зажаты в руке, а губы искусаны до крови. Ханджи хватает его за плечи, сжимает ладони и долго, пронзительно на него смотрит. Подслеповато щурится.
— Живой, — подсказывает Эрвин.
Ханджи отрешенно кивает, и по неловкости в ее жестах Эрвин читает: ей недостаточно знать, что жив, ей необходимо выяснить, как так вышло. Эрвин едва сдерживает усмешку: Ханджи не была бы сама собой, если бы стала довольствоваться фактами без пояснений и доказательств.
— Я могу сказать, почему, — медленно говорит Ханджи. — Потому что последняя экспедиция.
Из которой вернулись почти все. Прежде, когда каждая вылазка оборачивалась повозкой, забитой трупами доверху, было больно, но хотя бы понятно: погибли многие, а те, кто выжил, тем попросту повезло. Теперь же… если ты, капитан, спас почти всех, поди, объясняй тому, почему именно этого конкретного человека ты не смог уберечь? Что, моя дорогая жена чем-то хуже других?.. Хочешь сказать, мой брат оказался слабее?.. Хочешь сказать, ты вовсе не виноват?!
Эрвин не хочет сказать ничего из этого. Эрвин знает: Ханджи права.
— Я могу попробовать угадать, кто, — продолжает Ханджи. — Кто-то из родных.
Или, на крайний случай, кто-то из близких друзей. Больше некому.
— Но вот что я не могу понять, — признается она. — Те, кто видел, говорят, что пуля просто исчезла на полпути. Эрвин, — произносит она с ноткой тревоги в голосе, — скажи мне, как?
Но пока он не может сказать.
— Злые духи меня берегут, — отвечает Эрвин, и Ханджи хмурится и сокрушенно качает головой.
— Ладно, — вздыхает она, — значит, потом расскажешь, — и салютует ему очками.
То же самое Эрвин говорит Шадису, когда тот вызывает его к себе. Глаза у Шадиса темные, круги под глазами еще темнее. Шадис так тяжело вздыхает, что Эрвину кажется: он начнет распрашивать, и тогда придется куда сложнее. Но Шадис молчит, и Эрвин уходит. Шадису он не дает обещания объяснить позже.
Он не уверен, что сможет.
— Не за что, — говорит Ривай, когда они с Эрвином остаются одни в тишине темного кабинета, и это еще один повод думать: они обойдутся без лишних слов.
***
Но не без необходимых.
— Эрвин? Это больше не безопасно, — проговаривает Ривай с упрямой тревожной тщательностью. — Я должен был раньше сказать. Это больше не разумно.
— Что именно?
— То, что обо мне знаешь только ты, — вздыхает Ривай, и Эрвин хмурится. Он не спорит, когда-нибудь они с Риваем должны были обсудить это напрямую. Эрвин только надеялся, что не так скоро, хотя, если честно, давно пора. Удивительно, что Ривай заговаривает об этом первым.
— Ты имеешь в виду, что если со мной что-нибудь случится…
— С тобой ничего не случится, пока я рядом! — вскидывается Ривай, но быстро приходит в себя. — Да, — говорит он с выдержанным спокойствием, — именно для таких ситуаций, если...
Ривай не продолжает, и Эрвин с удивлением понимает: он не в силах продолжить. Как будто сама мысль о том, что что-то подобное может произойти, стачивает силы, вытравливает из него с таким трудом возвращенную способность говорить.
Это пугает. И это льстит.
— Я не хочу остаться здесь совсем один, — говорит Ривай, но Эрвин знает, что в нем говорит не страх. Точнее, страх, конечно, но не за свою жизнь — таким, как Ривай, бояться, в сущности, нечего. — Я… — Эрвину на секунду стыдно за то, что он молчит, заставляя Ривая произносить все это вслух, но, кажется, ему не просто хочется, ему нужно услышать. До сих пор, даже после всего, через что они вместе прошли, Эрвин не может даже предположить, о чем Ривай думает, что он чувствует, чем живет. Но одно Эрвин знает точно: Ривай не врет. Ривай ни разу не соврал с того самого дня, как они столкнулись, и этого достаточно, чтобы верить каждому его слову.
— Ты считаешься со мной, — говорит Ривай. — Ты меня принимаешь.
— Если тебе нравится называть это именно так — да.
— Но я сомневаюсь, что найдется еще хоть один человек, который захочет меня принять.
Эрвин пожимает плечами. Он точно знает двух таких людей, и еще одного — который, скорее всего, будет упрямиться и возмущаться, но примет. Но сначала Эрвин должен спросить.
— Ты уверен, что хочешь этого сам?
— Нет, — отвечает Ривай мгновенно. — Я уверен, что этого я хочу меньше всего на свете. Но это необходимо.
— Хорошо, — кивает Эрвин. — Тогда для начала познакомимся с Майком.
***
Решение дается Эрвину ожидаемо легко — потому что это Майк. Наверное, такие вещи можно только почувствовать, осознать, пропустив через себя, а рассказывать про них без толку. Каждый раз, когда Эрвин задумывается об этом, пытаясь дойти до понимания разумом, он сбивается с мысли.
Майку всегда можно было рассказать о чем угодно. О самых постыдных вещах, самых сокрушительных неудачах, самых потаенных секретах. Поначалу делиться этим было неловко и неуютно, но с каждым годом все легче — до тех пор, пока спокойствие не переросло в привычку, а та не превратилась в одно элементарное слово: «правильно». Это было правильно — рассказывать Майку. Майк выслушивал молча и терпеливо, не задавая вопросов, не перебивая, а потом, если повезет, ронял пару слов, и все становилось на свои места. Все бесславные глупости, первые, вторые и третьи влюбленности, неудачи с нормативами, все разочарования и блестящие смертоносные идеи — все это Майк хранил как могила. Раньше Эрвину казалось и, если честно, до сих пор временами кажется: у Майка так хорошо получается молчать потому, что он ближе всех остальных к сырой, недавно вскопанной земле. Майк одной ногой уже там.
Когда Эрвин так думал, его горло сжимало что-то, похожее одновременно на ярость, тоску и стыд.
Потом он вспоминал, что могилу Майк вряд ли получит — скорее всего, разведут костер и сожгут.
Потом с шипящей, непривычной для себя злобой гнал эти мысли к чертям.
— Майк? — переспрашивает Ривай, когда они останавливаются у двери. — Это твой лучший друг?
— Это мой барометр, — серьезно отвечает Эрвин, но улыбка проскальзывает по его губам. — Если хочешь узнать, насколько ненормально то, что с тобой происходит, спроси у Майка.
— Как бы твой барометр не сломался, увидев меня.
— Нет, — произносит Эрвин. — Он не сломается.
С той стороны двери доносится громкое фырканье, и Эрвин принимает это за приглашение войти.
Майк откладывает книгу и, опираясь на локти, поднимается с кровати. Он шагает навстречу Эрвину, готовый пожать протянутую для приветствия руку и вот тут — Майк замечает Ривая; зрачки у него сужаются от удивленной сосредоточенности, он резко вдыхает и выдыхает, принюхиваясь. И снова, и снова, обходит Эрвина со спины — Ривай вздрагивает, когда Майк наклоняется к нему и шумно поводит носом. Риваю хватает ума промолчать, а может, он просто не знает, что нужно говорить, когда тебя обнюхивает молчаливый амбал. Не каждый день столкнешься с чем-то подобным. Майк глубоко втягивает воздух в последний раз, кивает, кажется, сам себе и возвращается туда, где стоял. Майк ничего не спрашивает, ничего не говорит, смотрит внимательно и пытливо, и когда Эрвин встречается с ним глазами, то замечает: взгляд у Майка как будто раненый.
— Майк? — неуверенно зовет Эрвин.
И Майк вздыхает и все-таки пожимает протянутую ладонь. Майк стискивает его пальцы так крепко, словно готов не просто сломать, а перемолоть в труху.
— Его зовут Ривай, — говорит Эрвин, высвобождая руку. — Спасибо, Майк. Спасибо, что понимаешь.
— Но этот дым, — вдруг произносит Майк, и краем глаза Эрвин видит, как что-то черное вспыхивает в сердцевине дымчатой сферы и пропадает. — Ривай, — поправляется Майк. — Расскажи Ханджи тоже.
Эрвин согласно кивает, решая не отвечать вслух. Майк любит тишину, и Эрвин до сих пор не изобрел лучшего способа поблагодарить его, кроме как лишний раз сохранить молчание. Майк кивком указывает на дверь.
Эта дверь никогда не была заперта и никогда не будет.
***
— Ты снова? Снова записываешь? Что это? Стратегия для экспедиции? — спрашивает Ривай. Он у Эрвина за спиной, совсем рядом, но Эрвин замечает это, только когда Ривай задает вопрос. — А потом, наверное, снова порвешь.
— Да, — рефлекторно поправляет Эрвин. — Так легче запоминать.
— А сразу в голове удержать не можхешь?
— Наверное, не могу, — пожимает плечами он. — Привык.
Ривай так близко, что затылком Эрвин чувствует прохладную рябь от каждого его слова. Привыкаешь — к хорошему и к самым ужасным вещам на свете. Эрвин до сих пор не понял, к чему быстрее, и так и не разобрался, считать ли их с Риваем сделку подарком судьбы или милым сувениром от смерти.
— Не можешь сразу удержать в голове?
— Не могу.
Время от времени Эрвину кажется, что теперь, научившись по-человечески произносить слова, а не выхаркивать их без разбора, перемежая хрипами, Ривай готов говорить обо всем подряд. Задавать самые очевидные и глупые вопросы и не стесняться их. Рассказывать просто потому, что может и хочет рассказать, без оглядки на то, что могут понять неправильно. Эрвин не может себе не признаться: он тоже хотел бы так — с кем-нибудь.
Может быть, даже с кем-нибудь вроде Ривая.
Нет, стоп. Эрвин моргает, и по укоризненному молчанию за плечом угадывает, что пропустил очередной вопрос.
— В следующий раз, так и скажи, что хочешь, чтобы я спел тебе кощхлыбельную, — произносит Ривай угрюмо и, выдержав солидную паузу, все-таки повторяет:
— Раз в ней… — говорит Ривай, — даже в ней, в твоей голоржве, ничего не держится, то что с остальными? Если люди так редко пользуются головой, может, она им не так уж и нужна?
И в первое мгновение Эрвин готов посмеяться над собственным страхом — в том, что он прослушал что-то действительно важное. Это такой же вопрос, как и дюжина, и три дюжины до него, безобидный, как мелководье, и не несущий в себе ничего, кроме желания похвастать более или менее связной речью. Но Ривай молчит тревожно, молчит напряженно, он по-настоящему ждет ответа, и, кажется, он боится, что Эрвин ответит что-то не то.
Эрвин откладывает карандаш. Чем глупее вопрос, тем острее опасность в нем утонуть. Так всегда было.
— Может быть, некоторым людям было бы даже лучше без головы. Во всяком случае, это значительно упростило бы жизнь и им, и тем, кто их окружает. — Эрвин вздыхает, смотрит на исчерканный лист бумаги, и перед ним — непредсказуемая, иссиня-черная глубина. — А вообще, Ривай, мне хочется думать, что и без всего остального тоже можно прожить. Тех, кто чего-то лишен, наверняка будут считать несчастными, но вряд ли кто-то посмеет сказать, что это несчастье превращает человека в кого-то другого. Отсутствие руки или ноги, отсутствие глаз или способности слышать, отсутствие тела… не меняет сути, — проговаривает он, и только тогда выдыхает и не решается на новый вдох, пока Ривай не произносит:
— Ему хочется думать, — ворчит Ривай. — А тебе разве кто-то мешает?
— Никто.
— Ну и думай тогда.
— Ну и думаю, — пожимает плечами Эрвин. Голова слегка кружится от бессилия и облегчения.
— И пиши, — шуршит Ривай. — Записывай, пока не забыл. Я дажхе не буду тебе мешать.
Ривай замолкает, и Эрвин снова берет в руки карандаш, вертит его задумчиво и заносит над бумагой. Тишина за плечом послушная и спокойная, как приглушенный свет, и Эрвин начинает записывать, слово за словом, цепочку за цепочкой, с многоточиями там, где потом добавить слово, со знаками вопроса, где еще потребуется уточнять… Эрвин так увлекается, что упускает момент, когда Ривай дотрагивается до его шеи. Он не вздрагивает, и прикосновение мягко перетекает от плеч к лопаткам и там расходится в стороны, как рукава пальто или как слабые, но начинающие набирать силу крылья. Ривай осторожен, как будто боится спугнуть, и про себя Эрвин спрашивает: это кто еще кого здесь должен бояться.
Верный ответ: никто никого.
Ривай так и замирает, обнимая его со спины, и это больше не самое странное, что с ним случалось. Это больше совсем не странно — это просто хорошо. Это секунда наивной, мечтательной слабости, и она проходит. Объяснять такое кому-то, кто только вспоминает себя, ожидаемо сложно, но очень хочется.
***
А вот объяснять Найлу, что не стоит лезть не в свои дела, — категорически наоборот.
— Уже в курсе, о чем начинают болтать? О том, что разведка завербовала сильнейшего воина человечества, — отодвинув его документы, Найл приземляется на край стола и складывает на груди руки. — Одна-единственная экспедиция, после которой тебе, кстати, чуть не продырявили затылок, и уже пошли сплетни. Сильнейший воин человечества, ты только вслушайся, а? Всегда поражался твоему умению дурить людям головы. Никто ведь не видел его в глаза, но все почему-то купились. Он служит в твоем отряде, и это единственное, что известно насчет него. Его кто-нибудь видел? Как он появляется, этот твой воин? Ты просто достаешь пистолет, выпускаешь черную дымовую шашку, а потом как по волшебству? — Найл разводит руками и переводит дух. — Я так понимаю, вы все заразились от Ханджи и ослепли окончательно. Почему Шадис не поднял тревогу? Ну ладно, Шадис, он с самого начала на тебя полагался. Тебе, скорее всего, даже убеждать его не пришлось, просто пообещать, что потом расскажешь. Но все остальные? Неужели все настолько привыкли верить тебе на слово, что даже мысли не допускают, что ты можешь их подвести? А ты ведь можешь их подвести, — выплевывает Найл, глядя ему в глаза.
У Найла круги под глазами, щетина топорщится — как будто не спал всю ночь и вторые сутки не удосуживается взять бритву. Занят был, понимает Эрвин, расследованием выстрела. Тем самым, который не достиг цели, но должен был пробить Эрвину череп и навсегда застрять в его голове. Принято думать, что в военной полиции стопроцентное поголовье из идиотов и что работают там только спустя рукава. Эрвин смотрит на Найла, и ему почему-то весело от осознания: о, как они ошибаются.
— Перестань улыбаться, Эрвин. Тебе надо найти кого-нибудь, кто бы тебе постоянно об этом напоминал. — Найл устало вздыхает. — Так вот, я провел два дня, вылизывая каждую трещину на той чертовой площади, и так и не нашел пули. Гильзу нашел, а пулю — нет. Пистолет и мальчишку, который стрелял, нашел, он, кстати, из семьи охотников… А пулю — все еще нет. И я решил: самое время зайти к моему прекрасному другу Эрвину и внимательно осмотреть его на редкость дурной затылок — вдруг она все-таки там, куда ею целились?
Он действительно заходит Эрвину за спину и — Эрвин чувствует — наклоняется к самому темечку.
— Ничего, — произносит Найл обреченно. — Эта пуля словно бы утонула в воздухе. Куда она могла деться?
Он снова усаживается на краю стола и заглядывает Эрвину в глаза.
— Ты знаешь, куда она делась, — произносит он утвердительно, и Эрвин хочет возразить, действительно, Эрвин хочет, но в этот момент Найл закрывает лицо ладонями и тихо, жалобно стонет.
— Эрвин, — выдавливает он из себя. — Если это очередная твоя заморочка, лучше сразу так и скажи. Скажи это и пообещай мне, что все это кончится в скором времени и без жертв. Скажи, что ты учел этот ход, этот выстрел и эту пулю.
— Нет, — отвечает Эрвин, сейчас не лучшее время врать. — Я этого не учел.
Найл шумно, с отчаянием выдыхает.
— Но мне необходимо, чтобы ты пошел мне навстречу, — говорит Эрвин. — Мне нужно, чтобы эта пуля нашлась, допустим, где-нибудь, где твоя команда еще не успела проверить. Например, в стене дома. Стрелок промахнулся, и пуля попала в стену и застыла в ней намертво и достаточно высоко. Вы искали у себя под ногами, а надо было посмотреть вверх.
Найл убирает от лица руки и смотрит на Эрвина. Смотрит — как на конченого идиота. Но не как на ублюдка и не как на кого-то, кто двинулся головой, и это немного, но утешает.
— Значит, — произносит Найл медленно, — ты хочешь, чтобы пуля застряла в стене.
— Да.
— Да, — повторяет Найл. — И ты объяснишь мне позже.
— Я обещаю.
— Сдались мне твои обещания, — качает головой Найл. Ему, видимо, надоедает сидеть на столе, и он неловко соскальзывает на стул. — Вот еще что подумал. Будь я на месте этих свиней из зеленого зала, ты бы раздражал меня уже тем, что тебе дали капитана так быстро. Понятное дело, что в разведке и давать больше некому — дохнете раньше, чем успеваете повзрослеть, вот и разбрасываются званиями. Не думай, что я завидую, — Найл пожимает плечами. — Но имей в виду: это их злит. Если ты проколешься, они уничтожат тебя быстрее, чем Пиксис успеет отвинтить крышечку со своей фляжки. Уверен, ради тебя они даже изменят своему излюбленному сочетанию тугой веревки и табуретки… и возьмутся за ружья, — наставительно сообщает Найл. Он вытягивает ноги и, опираясь ладонями о столешницу, начинает раскачиваться на стуле.
— Вряд ли, — говорит Эрвин. — С чего бы такая честь.
— Ну как же, Эрвин, — стул противно поскрипывает под весом Найла, и любой бы принял этот скрип за предупреждение, но только не он. — Надо же наглядно продемонстрировать представителям простолюдинского большинства, что ты все-таки человек. А не демон, которого не берут пули. И, кстати, еще…
Эрвин помнит, каким был Найл, когда они еще только учились вместе. Эрвин помнит это до мелочей, но даже если бы он забыл детали — достаточно было бы взглянуть на Найла теперь. Найл все такой же. Не перестал сутулиться, по-прежнему не умеет глотнуть из кружки так, чтобы не оставить усов, хищно провожает глазами красивых девушек, а потом начинает яростно трясти головой. Знает больше историй, чем завзятые вруны. И еще — из самых искренних чувств поносит разведку. Найл обещает Эрвину скорую и страшную смерть. Когда речь заходит об экспедициях, из всех оскорбительных выражений Найл выбирает поизощреннее; клянется после очередной, что больше он Эрвину слова не скажет, не о чем с такими безумными заговаривать, еще подхватишь заразу… Найл заявляет, что знать не желает ни его, ни всего, что с ним связано. Но сколько Найл ни бунтует, они с Эрвином продолжают регулярно встречаться пару раз в месяц, и с его неумолимо болтливого языка нет-нет, а срывается обличающее: «Дружище!»
Иногда Эрвин спрашивает себя: а если серьезно. Если совсем серьезно, без скидок и поблажек, забыв на секунду о верной дружбе и прочей клятвенной шелухе. Смог бы Найл поднять на него ружье? Смог бы нацелить тупое дуло Эрвину в голову?
— Чего это ты уставился? — спрашивает Найл, широко зевая на середине фразы.
Эрвин с трудом подавляет ответный зевок.
Ему неуютно думать о том, что, скорее всего, Найл сможет. Ему не хочется задавать себе главный вопрос: выстрелит Найл или нет.
— Ну что же, — говорит Найл, поднимаясь и засовывая ладони за пояс. — Пойду составлять отчет. Чтобы ты не подумал, что тебе одному приходится сражаться с волокитой и бюрократией.
Он решительно разворачивается и идет к двери. Уже у самого выхода Эрвин его окликает.
— Что с пулей? — спрашивает Эрвин, и он оглядывается.
— А что с ней такого? Пуля застряла в стене, — пожимает плечами Найл.
Когда он уходит, Эрвин не может сдержать усмешку.
***
— Ночью, Эрвин, — произносит Ханджи так, словно Эрвин ни разу не видел, как наступает ночь. Она подходит вплотную к его столу. — Ночью титаны спят, это известно еще со времен шестой экспедиции.
— Девятой.
— Не суть.
— Не суть, но ты опережаешь события.
— А ты пытаешься перевести тему, — улыбается Ханджи. — Ты стал делать это так часто, что еще немного, и я начну подозревать, что тебя кто-то подменил. Кто тебя подменил, Эрвин, а? Признавайся, — она подмигивает ему. — Смелее, Эрвин.
И улыбается снова. Она снимает очки и, слепо прищуривая глаза, дышит на стекла, и Эрвин чуть было не говорит: тебе еще не хватало меня учить, — но вовремя вспоминает, что это Ханджи. А Ханджи — она кого угодно вправе учить, что такое смелость. Не потому, что она единственная с удовольствием бы залезла титану в глотку, просто чтобы удостовериться, что зубов у них столько же, сколько и у людей. Нет. В этом стремлении любопытство и, пожалуй, щепотка безумия.
А смелость — в том, что, кроме нее, никто в разведке не носит очки. Перед каждой экспедицией она проводит перед зеркалом добрых полчаса, старательно зацепляя дужки очков полосками из ремней. Эрвин отлично помнит, как еще в училище она сидела, подобрав под себя ноги, согнувшись в три погибели, и кромсала свои ремни. Ничего, говорила она, ничего, как-нибудь выкручусь, новые выпрошу, — и упрямо проводила бритвой ровно посередине, и жесткая кожа неохотно, но поддавалась.
Она выглядела нелепо — с головой, плотно обмотанной кожаными тесемками, — и на нее косились, а она даже не думала оправдываться. Зато крепко — вот ее лучшее оправдание. Она могла бы, конечно, поступить в гарнизон, и тогда никаких проблем бы и не было.
Все они могли, но.
— Но я пришла в разведку, и я здесь не для того, чтобы кто-то пугал меня сказками, что ночью за Стенами опаснее, чем днем! Выйдешь за Стены ночью — и встретишь там свою смерть, да? Так они говорят, на этом твоем совете?
Да, так. Даже примерно этими же словами — и Эрвин, и Ханджи слышали их уже столько раз, что запомнили наизусть. Если вы хотите еще немного повысить смертность в рядах разведчиков, стоит прямо так и сказать, капитан. Сколько можно повторять вам, что это самоубийство, капитан? Неужели вы настолько с ума сошли, что не боитесь умереть вот так, ночью, одни, в темноте? А, капитан?
— Знаешь, Эрвин, — Ханджи вздыхает, надевая очки; они тут же сползают на нос. — Я ведь боюсь умереть. И больше всего я боюсь умереть именно так, как они говорят, — ночью. Боюсь, я лягу в свою тепленькую постель, выключу свет — и сдохну, так и не выяснив, откуда взялись эти твари и как их прогнать.
Ханджи злится, у нее руки дрожат, напряженные пальцы — как птичьи когти, и Эрвину хочется взять ее ладони в свои, чтобы хоть как-нибудь успокоить. Раньше это помогало — от его осторожного прикосновения ее руки снова становились похожи на человеческие. Ханджи смотрит на него, она ждет, но Эрвин не уверен, что это поможет сейчас.
— Но ты ведь и сам, наверное, видишь, не сходится, — произносит она спокойнее и складывает на груди руки, пряча ладони. — Единственный их аргумент — это та самая вылазка, про которую только и известно, что она была ночью и что из нее никто не вернулся. И она была… поправь меня, если я опять ошибаюсь, но она была лет семь назад, не меньше! А эти твои уроды до сих пор ее помнят и при каждом удобном случае тычут ею прямо нам в нос.
Как и любым другим, даже самым мелким, провалом.
— И вот чего я не понимаю, Эрвин, — Ханджи чешет в затылке, и жест рассеянный, нелепый и полный злобы. Когда Ханджи злится, это заметно по каждому ее вдоху. Когда она счастлива — счастье выплескивается из нее, и сдержать его нет никакой возможности. Когда она ненавидит… поэтому Эрвин каждый раз настаивает на том, чтобы не брать ее с собой на совет. — Вот чего я не понимаю, — повторяет она. — Ясное дело, что собирать полноценную экспедицию тяжело, и мы сейчас не в том положении, чтобы требовать этого настойчивее, чем уже требуем. Но в чем проблема организовать одиночную вылазку? Не нужно обширное финансирование, не нужно выбивать разрешение на то, чтобы кто-нибудь обеспечил провизией, — ничего не нужно, кроме как ворота открыть. Почему?..
Эрвин опускает взгляд.
— Наверное, — говорит он, избегая смотреть Ханджи в глаза, — потому что они стараются беречь кадры.
— Да бред это, — легко отмахивается Ханджи. — Ты и сам знаешь, что это бред. Каждый раз они отправляют нас туда с надеждой, что нас вернется как можно меньше, а лучше пусть не вернется совсем никто. Если так будет, в следующий раз можно будет, во-первых, — она начинает считать, загибая пальцы, — не раскошеливаться, а во-вторых, не тратить нервы на переговоры с тобой.
Ханджи произносит это так, словно то, что в совете терпеть не могут Эрвина и в особенности его аргументы, — это замечательно. Просто отлично, что в рядах разведки есть кто-то, с кем им тяжело спорить, кто-то, кто способен если не дожать и поставить их на место, то хотя бы изрядно расшатать их обрюзглое спокойствие. Хаджи действительно ненавидит совет. Пожалуй, даже больше, чем тварей за Стенами.
— Ты ведь думал об одиночной вылазке, Эрвин?
Эрвин смотрит на нее — и как же ему жаль, что ей пришла в голову эта идея. Конечно, он думал об одиночной вылазке, он подумал об этом сразу же, как ему отказали в полноценной ночной экспедиции в первый раз. Он думал об этом, о том, как это могло бы произойти: нужно будет обосновать, что мероприятие не потребует никаких затрат — это легко; нужно будет убедить Шадиса, что игра стоит свеч — это сложнее, но выполнимо. Нужно будет доказать перед советом, что вся ответственность за успех или неудачу лежит лично на нем — это можно организовать.
— Да.
Нужно будет выбрать человека, который погибнет по его прямому приказу… Эрвин думал об этом и понял, что не готов.
Ханджи стоит перед ним, уперевшись ладонями в кромку стола, смотрит с надеждой и пытливым, живым ожиданием, и он не готов. Да, это, может, необъяснимо, но Эрвину легче, когда он в одном строю с теми, кто собрался сражаться ни на жизнь, а на смерть. Когда они все в одних и тех же условиях, когда каждый подвержен одним и тем же опасностям — это можно выдержать, ради этого он живет. Но отправить кого-то туда в одиночку...
— И ты не уточнял у них, Эрвин? — с подозрением спрашивает Ханджи. Он качает головой. — Ты нарочно ждал, чтобы я сама это предложила?
Нет, он надеялся, что она не предложит этого никогда. Есть страхи, которые просто сильнее нас.
— Ну что же ты, — говорит Ханджи, отступая на шаг, и поправляет очки. — Мы столько времени потеряли.
Она потягивается, складывая руки в замок, и расслабленно выдыхает.
— Спроси их в следующий раз, — произносит она. — Пожалуйста. И спроси так, чтобы они уж точно не отказали. Ты умеешь, когда захочешь, умеешь ведь?
— Да, — отвечает Эрвин, потаенный страх в его груди поднимает голову, мелко стреляет черным раздвоенным языком. — Да, я спрошу.
***
Как же он благодарен Майку, что тот молчит и ничего у него не спрашивает.